В ту секунду Салл решил, что пулю получил Клемсон потому,что Слоуком водился с Мейлфантом: Слоуком и Мейлфант не так уж редко куриливместе чумовые листья, и кроме того, Слоуком иногда часть свободного временитратил на то, чтобы травить Стерву вместе с другими любителями “червей”. Нопока он сидел тут, катая в пальцах диффенбейкеровскую “данхиллку”, Саллу вдругпришло в голову, что Слоуком срать хотел на Мейлфанта и его чумовые листья; даи на любимую карточную игру Мейлфанта тоже. Во Вьетнаме хватало и бханга, икарточных посиделок. Слоуком выбрал Клемсона потому, что выстрел в Мейлфанта несработал бы. Все это дерьмо про головы, насаженные на колья, чтобы вьетконговцыусекли, что ждет тех, кто валяет дурака с Дельтой, Мейлфант выкрикивал ужедалеко впереди, и те, кто хлюпал и лякал по грязи улицы, паля куда попало,просто внимания не обратили бы. Плюс старенькая мамасан была уже убита, такпусть, хрен, он ее кромсает.

А теперь Дифф был Диффенбейкером, лысым продавцомкомпьютеров, который перестал ездить на встречи. Он дал Саллу прикурить отсвоей “Зиппо” и смотрел, как Салл глубоко затянулся, а потом выкашлянул дым.

— Давно не куришь? — спросил Диффенбейкер.

— Два года или около того.

— Хочешь знать жуткую вещь? Как быстро ты снова втянешься?

— Я тебе рассказывал про старуху?

— Угу.

— Когда?

— По-моему, на последней встрече, на которой ты был.., той,на Джерсейском берегу, той, на которой Дергин сорвал блузку с официантки.Отвратительная была сцена.

— Да? Ничего не помню.

— К тому времени ты полностью вырубился. Естественно, этачасть программы всегда была одной и той же. Да собственно, все части программыэтих встреч всегда были одинаковы. Имелся диск-жокей, который обычно уходилрано, потому что кто-нибудь грозил набить ему морду за то, что он ставит не тепластинки. До этого момента усилители извергали что-нибудь вроде “Восхода злойлуны”, и “Зажги мой огонь”, и “Полюби меня немножко”, и “Моя девочка” — песнисо звуковых дорожек всех тех фильмов о Вьетнаме, которые снимались наФилиппинах. Суть была в том, что большинство ребят, которых помнил Салл,всхлипывали от “Карпентеров” или “Утреннего ангела”. Вот такая музыка былаподлинно со звуковой дорожки зелени и всегда играла, когда ребята передавалидруг другу закурить и фотки своих девушек, надирались и пускали слезу над“Оловянным солдатиком”, известным в зелени как “Тема от е…ного Билли Джека”.Салл не мог вспомнить случая, чтобы он слышал “Двери” во Вьетнаме; всегда“Строберри Аларм Клок” пели “Ладан и мяту”. Где-то в глубине он понял, чтовойна проиграна, когда услышал этот хреновый кусок говна, рвущийся изпроигрывателя в столовой.

Встречи всегда начинались музыкой и запахом жарящегося мяса(запахом, который всегда смутно напоминал Саллу запах вертолетного топлива) ибанками пива в ведерках с битым льдом — и вот эта часть была неплохой, этачасть, правду сказать, была очень приятной. Но потом — хлоп! — и уже наступалоследующее утро, и свет обжигал тебе глаза, и сердце превращалось в опухоль, ижелудок у тебя был полон отравы. В одно такое следующее утро Салл сквозьтошноту вроде бы вспомнил, что заставлял диск-жокея снова и снова ставить “ОКэрол” Нила Сидейка, грозя убить его, если он попробует поставить что-нибудьдругое. В другое такое утро Салл проснулся рядом с бывшей женой Фрэнка Пизли.Она громко храпела, потому что у нее был сломан нос. Ее подушка была в разводахкрови, как и щеки, а Салл не мог вспомнить, он ли сломал ей нос или мудакПизли. Салл предпочел бы, чтобы виноват был Пизли, но знал, что это, вполневозможно, его рук дело. Иногда, особенно в дни ДВ (до “виагры”), когда впостели у него не получалось так же часто, как получалось, он впадал в ярость.К счастью, когда дама проснулась, она тоже не сумела вспомнить. Однако онапомнила, как он выглядел в нижнем белье. “Отчего у тебя только одно?” —спросила она.

"Мне и с этим повезло”, — ответил тогда Салл. Голова унего разламывалась на куски.

— А что я говорил про старуху? — спросил он Диффенбейкератеперь, когда они сидели и курили у похоронного салона. Диффенбейкер пожалплечами.

— Да просто, что прежде ты ее часто видел. Сказал, что одетаона бывает по-разному, но все равно это всегда она, старая мамасан, которуюприкончил Мейлфант. Еле сумел заткнуть тебе рот.

— Хрен, — сказал Салл и запустил свободную руку в волосы.

— Ты еще сказал, что с этим у тебя стало легче, когда тывернулся на Восточное побережье, — сказал Диффенбейкер. — И послушай, чтоплохого в том, чтобы иногда видеть старушку? Некоторые видят летающие тарелки.

— Но не люди, которые должны двум банкам почти миллиондолларов, — сказал Салл, — Знай они…

— Ну, знай они, так что? Я тебе отвечу: ровным счетомничего. Пока ты платишь проценты, Салл-Джон, без просрочки, приносишь имсказочную наличность, никому дела нет до того, что ты видишь, когда гасишь свет..,или что ты видишь, когда не гасишь его, если на то пошло. Им плевать, если тыодеваешься в женское белье или бьешь свою жену и трахаешь вашего Лабрадора.Кроме того, не думаешь ли ты, что в твоих банках есть такие, кто побывал взелени?

Салл затянулся аданхиллкой” и посмотрел на Диффенбейкера.Правду сказать, это ему никогда в голову не приходило. Им занимались двоесотрудников отдела займов, которые подходили по возрасту, но они никогда обэтом не говорили. Только ведь и он тоже. “В следующий раз, когда я их увижу, —подумал он, — мне придется спросить, пользуются ли они “Зиппо”. Такт,понимаете?

— Чему ты улыбаешься? — спросил Диффенбейкер.

— Да так. Ну, а ты, Дифф? У тебя есть своя старушка? Я непро подругу, а про старушку. Мамасан.

— Э-эй! Не называй меня Диффом. Теперь меня так никто неназывает. И мне никогда это не нравилось.

— Но есть?

— Ронни Мейлфант — вот моя мамасан, — сказал Диффенбейкер. —Иногда я вижу его. Не так, как ты видишь свою. Будто она действительно передтобой, но воспоминания ведь тоже реальны.

— Угу.

Диффенбейкер покачал головой.

— Будь это просто воспоминания! Понимаешь? Простовоспоминания.

Салл сидел молча. Орган за стеной теперь играл вроде бы недуховный гимн, а просто музыку. “Отпуск”, так вроде она называется. Музыкальныйспособ сказать скорбящим, что пора и честь знать. Иди домой, Джо-Джо. Мамаждет. Диффенбейкер сказал:

— Есть воспоминания, а есть то, что реально видишь в уме.Ну, как когда читаешь книгу по-настоящему хорошего писателя, и он описываеткомнату, и ты видишь эту комнату. Я подстригаю газон, или сижу на совещании ислушаю докладчика, или читаю сказку внуку перед тем, как уложить его спать, илидаже обнимаюсь с Мэри на диване, и — бац! — вот он Мейлфант, прыщавая рожа подвьющимися волосами. Помнишь, как его волосы вились?