— Кэрол? — прошептал он, но это не могла быть она: ведьконечно, ни одна женщина, которую он знал в детстве, ни одна, с которой онкогда-либо спал, не могла быть обречена на то, чтобы умереть от травмы,нанесенной упавшей сверху телефонной трубкой.

Люди начали вопить, орать, кричать. Крики в большинстве быливопросительными. Гудели сигналы, рычали моторы, будто можно было куда-то ехать.Рядом с Саллом водитель шестнадцатиколесного “Мака” извлекал из своей силовойустановки оглушительное ритмичное фырканье. Завыла сирена. Кто-то заохал не тоот удивления, не то от боли.

Одинокая дрожащая белая рука уцепилась за капоттемно-зеленого “бьюика”. Запястье охватывал теннисный браслет. Медленно рука ибраслет ускользнули от Салла. На миг пальцы женщины, похожей на Кэрол, ещецеплялись за капот, затем исчезли. Что-то еще со свистом падало с неба.

— Ложись! — завопил Салл. — Ложись, мать вашу!

Свист перешел в пронзительный раздирающий душу визг, ипадающий предмет ударился в капот “бьюика”, промяв его, будто ударом кулака, ивспучив под ветровым стеклом. А на двигателе “бьюика” лежала микроволноваяпечка.

Теперь повсюду вокруг него раздавался грохот падающихпредметов. Словно разразилось землетрясение, но каким-то образом не в недрахЗемли, а над ней. Мимо него сыпались безобидные хлопья журналов — “Севентин”, и“ГК”, и “Роллинг Стоун”, и “Стерео ревью”. Развернутые машущие страницыпридавали им сходство с подстреленными птицами. Справа от него из синевы,вертясь на своем основании, вывалилось кабинетное кресло. Оно ударилось о крышу“форда-универсала”. Ветровое стекло “универсала” брызнуло молочными осколками.Кресло подпрыгнуло, накренилось и обрело покой на капоте “универсала”. Наполосу медленного движения и полосу торможения падали портативный телевизор,пластиковая мусорная корзинка, что-то вроде грозди камер с перепутаннымиремнями и резиновый коврик. За ковриком последовала бейсбольная бита. Машинкадля изготовления воздушной кукурузы ударилась о шоссе и разлетелась сверкающимиосколками.

Парень в рубашке со “ШТАНИШКАМИ”, владелец сопливо-зеленойверховой ракеты, не выдержал и побежал по узкому проходу между машинами втретьем ряду и машинами, застрявшими на скоростной полосе, петляя, точногорнолыжник, чтобы избежать торчащих боковых зеркал, держа руку над головой,как человек, перебегающий улицу под внезапным весенним ливнем. Салл, все ещесжимавший абажур, подумал, что парню следовало бы поднять свой шлем инахлобучить его на голову, но, конечно, когда вокруг тебя сыплются разные вещи,становишься забывчивым и в первую очередь забываешь самое для тебя нужное иполезное.

Теперь падало что-то еще, падало близко, падало большое —больше микроволновки, продавившей капот “бьюика”, это уж точно. И звук не былсвистом, как у бомбы или минометной мины, это был звук падающего самолета, иливертолета, или даже дома. Во Вьетнаме все это валилось с неба вблизи от Салла(дом, бесспорно, в виде обломков). Однако звук этот отличался от тех вважнейшем отношении: он был еще и мелодичным, точно самой огромной эоловойарфы.

Это был концертный рояль, белый с золотом — такой рояль, накотором высокая холодная женщина пробренчит “Ночь и день” — и в шуме машин, и впечальной тиши моего одинокого дома, ду-ду-ду, бип-бип-бип. Белый концертныйрояль падал из коннектикутского неба, переворачиваясь, переворачиваясь,отбрасывая на застопоренные машины тень, похожую на медузу, извлекая музыкуветра из своих струн в вихрях воздуха, врывающегося в его грудь. Его клавишипроваливались и выпрыгивали, точно клавиши пианолы, туманное солнце золотилопедали.

Он падал в ленивом вращении, и нарастающий звук его падениябыл звуком чего-то, бесконечно вибрирующего в туннеле из жести. Он падал наСалла, и теперь его размытая тень начинала собираться и фокусироваться, и,казалось, его мишень — запрокинутое к небу лицо Салла.

— ВОЗДУХ! — закричал Салл и кинулся бегом. — ВОЗЗЗДУХ! Рояльпикировал на шоссе, белый табурет летел прямо за ним. А за табуретом кометнымхвостом протянулись нотные листы, пластинки 45 оборотов с внушительными дыркамив центре, мелкие принадлежности, хлопающий желтый плащ, похожий на пыльник,шина “Гудьеар”, флюгер, картотечный шкафчик и чайная чашка с выведенной на бокунадписью “ЛУЧШЕЙ БАБУЛЕ В МИРЕ”.

— Можно мне сигарету? — спросил Салл у Диффенбейкера застеной похоронного салона, где Пейг лежал в своем подбитом шелком ящике. — Вжизни не курил “данхиллок”.

— Любое топливо для твоего катера. — В голосе Диффенбейкерабыл смешок, будто он ни разу в жизни не собирался в штаны наложить со страха.

Салл все еще помнил: Диффенбейкер стоит на деревенской улицерядом с той, с перевернутой, табуреткой: какой он был бледный, как у неготряслись губы, как от его одежды все еще разило дымом и выплеснувшимсявертолетным топливом.

Диффенбейкер перевел взгляд с Мейлфанта и старухи на тех,кто начал палить по лачугам, на исходящего криком малыша, которого подстрелилМиме; он помнил, как Дифф посмотрел на лейтенанта Ширмена, но помощи от негождать было нечего. Да и от самого Салла тоже, если на то пошло. Еще он помнил,как Слоуком сверлил взглядом Диффа, Диффа — нового лейтенанта теперь, когдаПэкера убили. И, наконец, Дифф поглядел на Слоукома. Слай Слоуком не былофицером — не был даже одним из тех громкоголосых стратегов в зарослях, которыезадним числом знают все лучше всех — и никогда не мог бы им стать. Слоуком былпросто одним из просто рядовых, который считал, что группа, поющая так, как“Рейр Эрф”, обязательно должна состоять из черных. Иными словами, простопехотинец, но готовый сделать то, на что остальные готовы не были. Ни насекунду не теряя контакта с растерянными глазами нового лейтенанта, Слоукомчуть повернул голову в другую сторону — в сторону Мейлфанта, и Клемсона, иПизли, и Мимса, и всех остальных самоназначенных арбитров, чьих имен Салл непомнил. Затем Слоуком вновь уже глядел прямо в глаза лейтенанта. Всего человексемь впали в бешенство и бежали по грязной улице мимо вопящего, истекающегокровью малыша все дальше в эту паршивую деревеньку, оглушительно при этом выкрикиваячто попало — ободрения, будто на футболе, но в отрывистом кадансе команд,припев к “Держись, Слупи” и прочее такое же дерьмо — и Слоуком спрашивалглазами:

«Эй, чего вы хотите? Вы теперь босс, так чего вы хотите?»

И Диффенбейкер кивнул.

А смог ли бы он, Салл, кивнуть тогда? Наверное, нет.Наверное, если бы решать должен был он, Клемсон и Мейлфант, и остальные мудакипродолжали бы убивать, пока не израсходовали бы весь боезапас — ведь примернотак вели себя подчиненные Кейли и Мединии <Американские офицеры,командовавшие отрядом, который 16 марта 1968 года перебил более трехсот жителейвьетнамской деревни Ми Лай (Сонгми).>? Но Диффенбейкер, надо отдать емусправедливость, был не Уильям Кейли, Диффенбейкер чуть кивнул. Слоуком кивнул вответ, вскинул автомат и разнес череп Ральфа Клемсона.