Зина повернулась, пренебрежительно его рассматривая:

– Да ты врать научился, Белов!

– Почему врать? Подал!

– Как ты мог подать, если свидетельство о браке у меня!

– Так давай его, я за ним и пришел… Зин, – заговорил он вдруг примирительно, – давай по-хорошему. Эта комната тебе останется… Я тебе… хочешь, целый год по тысяче буду отваливать?! Зачем я тебе? Живи, как тебе нравится!

– Я и так живу, как мне нравится! Дай-ка пальто!

Белов встал и снял с вешалки то самое дорогущее пальто с чернобуркой.

– Короче так, Белов, живи, где хочешь и с кем хочешь, а развода я тебе не дам! Не хочу! Считай, что я такая сука! – она стервозно улыбнулась и, застегиваясь, заговорила тише: – А будешь настаивать, все узнают, что ты – стукачок позорный! Пропусти! Ключ под половиком оставь!

Сан Саныч будто ломом по башке получил, он отступил к стене, сел, судорожно соображая, внутри все колотилось – в руках этой твари была его честь. Представил, как она в какой-то компании рассказывает…

С этого дня он стал ждать слухов о себе. Кто-то по пьяни обязательно сказал бы. Игарка – город небольшой.

Весна пятьдесят первого была ранняя, снег начал таять в конце апреля, и небольшую центральную площадь Ермаково вычистили к празднику Первомая, соорудили новую высокую трибуну для начальства. Перед самым праздником устроили общий субботник – пытались убрать мусор, наваленный за зиму. Не везде это удалось, но в центре стало почище, хотя высокие грязные сугробы текли и местами было не пройти. Поменяли репродукторы на столбах. Теперь везде играла музыка и громко, словно из облаков передавались последние новости. Было весело, люди улыбались друг другу, ждали праздника, за ним настоящей весны и ледохода, а там уже и скорого лета. Многие собирались в отпуска на Большую землю. Заключенные, получившие освобождение, но не имеющие денег на самолет (да и билетов продавалось немного – в очередь записывались за три месяца и вел ее лично начальник аэропорта), в душевном томлении приходили к Енисею. До первых пароходов было еще далеко.

Как-то вечером Шура Белозерцев явился в лазарет сильно избитый. Лег молча, но, неосторожно повернувшись, застонал. Дневальный заглянул к нему и заложил Горчакову, что у Шуры вся морда разбита.

– Где тебя так? – Горчаков повернул Шуру за плечо, тот опять, стиснув зубы, едва слышно застонал. – Давай-ка посмотрю… вставай-вставай! – потребовал Георгий Николаевич.

Зашли в процедурную и тут при сильном свете стало понятно, что Шуру отмолотили профессионально. Горчаков стал щупать голову, осмотрел глаза.

– Подними руки! Чем тебя били?

Шура устало поднял руки, но тут же опустил.

– Руками, налейте лучше сто грамм, Николаич! Меня Иванов отмудохал!

– Кто?! – не поверил Горчаков.

– Он меня уже полгода обламывает написать на вас… Сегодня опять начал политинформацию насчет моей сознательности, я не выдержал, послал его по матушке… ну он и… шлангом каким-то…

Горчаков попытался снять гимнастерку, но Шура покачал головой:

– Не надо, Николаич, там крови нет, синяки одни. Освирепел лейтенант, я такой злобы не видел у людей…

– Что же ты ему сказал? – Горчаков осторожно протирал ссадины.

– Он мне, сука, предлагал пользу Родине принести. Фельдшер Горчаков, мол, враг и на него нужен надежный материал. Я раньше, как дурак, слушал, башкой кивал. Да. Хорошо. Постараюсь. А тут он конкретно прицепился, про Николь спрашивал, какая у вас связь, и все такое, про капитана Белова, с которым вы по реке ходили. Я что-то и не выдержал. Уф-ф-ф! Тут больно! – сморщился Шура. – Когда он опять про Родину запел, я его и спросил: если, мол, напишу на Горчакова, вы его точно посадите? Точно! – отвечает, аж расцвел, гад, глазками своими белыми заморгал. А не скажете ли мне, гражданин старший лейтенант, сколько вам таких Горчаковых надо угробить, чтоб ваша Родина наконец нажралась?! Он весь пятнами пошел, из-за стола вылетел и давай меня квасить, и кулаками, и ногами, сука. Потом шланг этот схватил. Глаза совсем побелели, изо рта слюни… Я руками прикрылся, потом в шкафу плечом стекло выдавил, сержант забежал…

– Надо акт составить! Маша! – позвал Горчаков сестру.

– Не надо, Николаич. Лучше сто грамм!

– У тебя сотрясение мозга, надо написать заявление на побои, я попрошу Богданова подписать. Он не побоится!

– Да что с тобой, Николаич, ничего это не даст! На общие он меня переводит. Это жалко. Прижился я здесь…

На другой день утром, после развода, пришел нарядчик и велел Шуре собираться на трассу. Шура сунул ему и вымолил отложить это дело до завтра. После обхода они с Горчаковым сидели на бревнышках за лазаретом, курили и грелись на солнышке. Птички щебетали, облака тянуло южным ветром. Один глаз у Шуры заплыл совсем, как коровья губа сделался, сам Шура был непривычно молчалив. Потом вздохнул:

– Ухожу вот, много чего у вас спросить хотел, уже и не спрошу, видно. Может, и не увидимся больше…

Он потянул папиросу. Горчаков видел необычное Шурино волнение, не мог его понять.

– Вы никогда в начальники не лезли, а могли! Сейчас в Ермаково командовали бы или в Игарке… – Шура смотрел с каким-то дополнительным интересом.

– А зачем?

– Ну как? Чем у тебя больше в подчинении, тем больше уважения, в ШИЗО просто так не отправят, кормежка другая… У начальства и деньжата имеются!

Горчаков улыбался, разглядывая свои поношенные казенные ботинки. Поднял голову:

– Я на Колыме еще сказал себе, что никогда не буду выживать за счет другого.

– Вот и я про то! Это не по-лагерному! Тут каждый живет за счет другого! А вы не так!

Горчаков задумчиво тянул погасшую папиросу, машинально полез за спичками, прикурил.:

– Ну, понятно… а чего ты вдруг?

– Не знаю, уйду от вас, не поговоришь уже, я про этого Иванова тоже думал. У него, как и у вас, ни баб нет хоровода, и ест он просто, мне повар говорил… по лагерю опять же ходит, никого не боится. А чего же он тварь-то такая? Скольким людям жизнь изуродовал… Я не то что он мне морду разбил, меня и похуже угощали, а вот не пойму, почему он такой, а вы вот такой?

– Ты уж святого из меня не делай, Шура…

– Я не делаю! – Шура отвернулся. – Для такой жизни, какой мы живем, вы, если не святой, то рядом.

Он все-таки очень страдал, что его избили. Ему так понравилась его смелая выходка, когда он спросил Иванова про Родину… успел даже погордиться собой немного, пока старлей поднимался из-за стола. Он помолчал, потрогал заплывший глаз:

– Мне два года осталось, – Шура помолчал тяжело. – Видно, боюсь я в эту режимную бригаду идти… или, не знаю… чем ближе к воле, тем страшнее. Один вы и есть, с кем ни разу не поругался. Нервный я стал, на стенку могу разораться! Не было раньше такого, даже на фронте, уж там-то бывали ситуации, ой-ёй-ёй, а такого не помню. А тут на пустом месте закипаю из-за любой дряни. Ладно, мозги вам затер совсем… Бригада сейчас за Барабанихой новый лагерь усиленного режима строит, брошу вам весточку! Заходите на самовар! – и Шура расплылся разбитым ртом.