и нового урожая вырастить некому, поэтому приспосабливаемся питаться как древние предки — охотой, рыбной ловлей, тем, что находим в лесу: ягодами, грибами, диким мёдом. Всё, как хотел Ньорд — вернулись к тому, что было всегда…

Хмельного почти нет. Но несколько раз я, сходя с ума от тоски и ужаса, что не могу найти никаких следов Сигню, напиваюсь. От этого становится ещё хуже, я ору на весь лагерь и весь лес рыком раненого зверя, пугая алаев, бондеров, да самих зверей в лесах…

После одного из таких вечеров ко мне пришла Хубава.

— Сигурд, ты знаешь… хмельным боле сердца не заливай. Разорвётся, не выдержит, — она смотрит добрыми глазами, будто по голове гладит. А и погладила бы, я бы принял, не обиделся. — Хочешь, женщину к тебе пришлём?

— Хубава…

— А чего? Всё легше…

— Как думаешь, ЕЙ сейчас легко? — я смотрю ей в глаза, тёмные, грустные.

— Ох, не знаю… — качает головой Хубава.

— Ты не думай, не такой чистый беспорочный я… Позволял себе… — он смотрит на меня больными глазами. — Да только, это… хуже хмеля. Такая пустота, еще страшнее… — он вздохнул, отворачиваясь. — Без НЕЁ любви-то нет. А без любви знаешь… одно свинство.

Я смотрю на него. Любви… Ах, ты ж, касатик ты наш… Правда, наверное, сын Эйнара Синеглазого… Ай-яй…

Сердце у меня сжимается от нежности к этому богатырю, всесильному конунгу, которому тоже без любви не мила жизнь. И от ужаса того, что натворила Рангхильда, позволив этой любви состояться…

Но я нашла лекарство для Сигурда. Им стал их с Сигню сын. Я настроила Агнету и Ждану оставлять отцу Эйнара каждый вечер. Это заставило его прятать горе в глубины своей бездонной души, растворяя его любовью к малышу.

Да, наш мальчик растёт. И Сигнина улыбка у него подталкивает биться моё сердце.

Он скоро уже сидит, играя в фигурки шахмат на шкурах, растеленых по полу моей палатки, разбрасывает мои писала со стола, куда я люблю садиться, взяв его на колени.

Я беру его на руки, обходя войско и перед учениями, он смотрит серьёзно вокруг, никогда не капризничает и не плачет.

К лету он уже привыкает к этим нашим с ним совместным занятиям, тянется ко мне на руки, когда видит меня, предпочитая всем прочим, даже Агнете и Ждане, что кормят и нежат его.

И произносит «папа» уже вполне осознанно. Это слово, первое, что он сказал, заставило слёзы выступить на моих глазах — бедному малышу некого назвать мамой.

А ещё, засыпая рядом с ним, чувствуя его тепло, я будто могу дотянуться до Сигню…

Глава 6. Плен

— Вот что, не могут досок постелить на улице! — говорит Сигню, глядя в окно, где, зарядивший ещё позавчера, дождь превратил улицу в размякшую грязью и непроходимую канаву.

Я улыбаюсь. Это не первый случай, когда она вот так же сердилась, видя, что можно было бы легко сделать в форте для удобства жизни людей и что никто не собирался делать. Сигню, чувствуя себя бессильной повлиять и что-то поменять, сердилась то ли на то, что вынуждена стать невидимкой, то ли не в силах ни на миг перестать быть той, кем она была всегда, с раннего детства — правительницей.

Как я скальдом, сказителем. Я не могу петь, чтобы не раскрыть нас, но зато я насочинял столько стихов и особенно сказок…

— Расскажи, Бажен, милый, — просит Сигню всякий день, когда мы свободны от лекарских дел.

И я рассказываю: и про яревну чудесной красоты, которую преследует Бессмертный злой воин. И о добрых волшебницах с тёплыми и мягкими руками, что спасают богатырей. И про несчастных и некрасивых дурачков с добрым сердцем, которые в конце вознаграждены любовью самых лучших дев. И про злобных карликов и великанов. про то, как предают доверие героев и губят, но расплачиваются, а герои возрождаются и побеждают. И про многоголовых змей, оживающий снова и снова, но всё же побеждаемых добром и храбростью…

Что-то я записывал, что-то оставалось только рассказанным вслух и уходило в никуда, но я развлекал мою прекрасную яревну Всемилу, мою Сигню, как мог.

Герда, наша помощница, что прислал Кострома, часто слушает вместе с Сигню. Хотя здесь мы почти полгода живём как простые бондеры. Лекарь и его помощница. А дома Сигню шьёт и вяжет приданое будущему малышу. Я смастерил зыбку.

Сигню так улыбалась, глядя как я занимаюсь этим, эта улыбка и её взгляд в эти моменты, стоят сотни лет моей жизни. мне труда стоит не записывать сказок и песен в это время, из страха выдать нас. поэтому я рассказываю ей их вслух, а она слушает, и Герда слушает тоже… Хорошие, тихие, домашние вечера. Вот винить мне войну и бедствие или радоваться? Я полгода живу полнее и счастливее, чем всю предшествовавшую этому времени жизнь…

Свет в окна льётся золотой с краснинкой — догорает погожий день.

— Как сына-то назовём, Всемила? — спросил я.

— Ребёнку отец даёт имя, — сказала Сигню и посмотрела на меня.

Я подошёл ближе.

— Пара недель осталось, — говорю я. — здесь все думают, я отец…

— А я о тебе и говорю. Для всех здесь — ты отец. Когда мы увидимся с Сигурдом, кто знает?.. А мальчик не может жить безымянным.

Я не могу не обнять её…

Мне приятны его прикосновения. Он гладит меня по волосам, привлекая к себе мягко, тихо.

Как я благодарна тебе, мой милый. Я люблю тебя, поэтому даже полшага навстречу друг другу — это в пропасть, из которой уже не вернуться. Никогда не подняться.

И никогда не увидеть больше Сигурда… А Сигурд… Сигурд — моя душа.

Ты понимаешь это, мой милый Никтагёль. И за это я люблю тебя ещё больше. Ведь и ты тоже моя душа, мой милый, милый Никтагёль…

Понимаю. И не перестать надеяться, что всё же, что когда-нибудь…

Но я понимаю — она его до последней капли своей царственной крови, до последней мысли, до каждого сна…

И всё же мне досталось больше, чем возможно было бы мечтать. Мы все ночи спим вместе, рядом, такой близости у меня не было ни с кем. Мои ладони привыкли ощущать толчки малыша в её животе, обнимать её, слышать её дыхание, чувствовать аромат и тепло её тела. И тепло её сердца. Больше она не может мне дать. Души не разделить.

В моём сердце боль и тоска только растут день ото дня. Мой сын, растущий во мне, не может не