Я приехал навестить моего друга Арнольда Еременко. Мы познакомились в Москве в 1988-м, в дни XIX конференции КПСС, и впоследствии виделись каждый раз, когда он приезжал в столицу. Я послал Арнольду телеграмму о своем приезде, но был уверен, что он ее не получит. У себя в городе он был изгоем. Партийная печать Магадана не скупилась на краски, изображая его дьяволом во плоти, способным свергнуть законную власть и совратить всех юниц Магадана. В глазах коммунистов Еременко оставался лютым антисоветчиком.

После девятичасового перелета я дошел до дома Арнольда и подсунул ему под дверь записку, в которой сообщил, где меня найти. Дом его был чудовищным. Крошащиеся отсыревшие бетонные стены, во дворе — море грязи, в которой тонул строительный мусор. Играть детям было решительно негде, и они просто кидались камнями в стену, а когда им надоедало, усаживались на бревно, положенное кем-то поверх забытого бетонного блока.

Наутро Арнольд пришел ко мне в гостиницу “Магадан”. Мы прошлись сначала к морю, затем вернулись и поднялись на холм. Этой дорогой 50 лет назад гнали заключенных. “Видишь, где стоит корабль?” — спросил меня Арнольд, указывая с холма на порт. Там строили колонны зэков, и оттуда начинался их путь к лагерю. До дальних колымских лагерей нужно было пройти сотни километров. Арнольд сказал: “Наш дом был в 50 метрах от лагеря. Теперь там кинотеатр. Я видел заключенных из окон комнаты и из кухни. Они были частью моего пейзажа с раннего детства до того времени, когда я повзрослел. Помню, что в школе мы каждый день подбегали к окнам и смотрели, как ведут колонны в кандалах: наших русских, потом японских военнопленных, власовцев. Мы к ним подходили, кто-нибудь мог попросить: «Парень, купи мне рыбы». И совал два-три рубля. Но мы же знали, что они все скоро умрут. Какая рыба! Это было похоже на издевательство”.

Магадан был летописью Советского Союза и его духовной столицей. До революции Магадан и огромная Колыма были дикими пустынными землями. Магадан придумали в Кремле и в НКВД: основать восточносибирский административный центр массовых убийств в Колымском крае. Магадан — осуществленный проект планового хозяйства — выполнял и перевыполнял пятилетние планы. С 1936 по 1953 годы в сотне лагерей Колымского края, на территории, равной шести Франциям, погибло около трех миллионов человек. Их расстреливали, протыкали штыками, обезглавливали, закапывали в землю или просто морили голодом. Три миллиона — в одном лишь регионе страны, которая была целиком покрыта сетью лагерей! Забыть об этом было невозможно. На Колыме мертвые лежали повсюду: в заброшенных шахтах, в тайге, на дне моря. Одна из дорог к северным лагерям была буквально проложена по костям. Главная улица Магадана — проспект Ленина — была дорогой в безвестность. Заключенные проходили через центр города и шли к своим лагерям, иногда за тысячу километров. А там дальше начиналась Якутия и бегали северные олени… Нынешние жители Магадана почти все обитали в домах мертвецов: 80 процентов строений в городе были некогда бараками, зданиями лагерной администрации или “расстрельными домами”.

Певцом Колымы был Варлам Шаламов. Он провел в колымских лагерях 17 лет — большую их часть за то, что назвал лауреата Нобелевской премии Ивана Бунина “русским классиком”. Шаламов и сам стал классиком: его короткие рассказы, острые и сверкающие, как осколки слюды, так поразили Солженицына, что он предложил Шаламову участвовать в его труде над огромным “Архипелагом ГУЛАГ”. Шаламов был стар и болен. Он отказался. Но вряд ли возможно было создать более пронзительную картину колымского ужаса, чем та, которую создал Шаламов в своих произведениях. В одном из рассказов он пишет об офицере Постникове, который поимку беглецов превратил в кровавый спорт:

“Во главе этого летучего отряда летом сорокового года стоял молодой ефрейтор Постников, человек, в котором была разбужена жажда убийства и который свое дело выполнял с охотой, рвением и страстью. Он лично поймал целых пять беглецов, получил какую-то медаль и, как полагается в таких случаях, некоторую денежную награду. Награда выдавалась и за мертвых, и за живых — одинаково, так что доставлять в целости пойманного не было никакого смысла.

Постников со своими бойцами бледным августовским утром наткнулся на беглеца, вышедшего к ручью, где была засада.

Постников выстрелил из маузера и убил беглеца. Решено было его не тащить в поселок и бросить в тайге — следов и рысьих, и медвежьих встречалось здесь много.

Постников взял топор и отрубил обе руки беглеца, чтобы учетная часть могла сделать отпечатки пальцев, положил обе мертвых кисти в свою сумку и отправился домой — сочинять очередное донесение об удачной охоте.

Ночью мертвец встал и, прижимая к груди окровавленные культяшки рук, по следам вышел из тайги и кое-как добрался до палатки, где жили рабочие-заключенные. С белым, бескровным лицом, с необычайными синими безумными глазами, он стоял у двери, согнувшись, привалясь к дверной раме, и, глядя исподлобья, что-то мычал. Он трясся в сильнейшем ознобе. Черные пятна крови были на телогрейке, брюках, резиновых чунях беглеца. Его напоили горячим супом, закутали какими-то тряпками страшные руки его и повели в медпункт, в амбулаторию. Но уже из избушки, где жил оперпост, бежали солдаты, бежал сам ефрейтор Постников.

Солдаты повели беглеца куда-то — только не в больницу, не в амбулаторию — и больше о беглеце с отрубленными руками никто ничего не слышал”.

В 1988 году КПСС по-прежнему не позволяла установить памятник погибшим на Колыме. Впрочем, первый секретарь Магаданского обкома КПСС Александр Богданов в 1988-м открыл-таки один памятник: бюст Эдуарду Берзину, первому директору государственного треста “Дальстрой” и одному из основателей системы колымских лагерей. Самого Берзина репрессировали в 1937 году, вскоре после того, как сталинский ЦК заявил, что с заключенными нечего “нянчиться”.

В июне 1991-го времена были уже другие. Например, Магадан открыли для иностранцев, так что теперь на улицах попадались люди в старых дождевиках и бейсболках, перемахнувших через Берингов пролив: Alaska Airways, I Love Anchorage. В видеопрокате можно было взять “Терминатора” и все фильмы с Брюсом Ли. Я видел, как по пустому магазину “Мясо” бродил человек в куртке с логотипом “Сиэтл Сихоукс”[144].

Но еще страннее было то, что этот русский город, этот памятник человеческой жестокости, тоже принимал участие в президентских выборах. Было что-то запредельное слушать на улице, стоя возле бывшего лагерного барака, как горожане спорят о политике, как будто это был не Магадан, а Нашуа или Сиу-Сити в период праймериз. Безо всяких компьютерных графиков было понятно, кто здесь победит. Победит Борис Ельцин, а, что еще важнее, КПСС проиграет. Возле обувного магазина кучка людей, стоя на холоде, тоже обсуждала выборы. Несколько ребят в кожаных куртках и шарфах раздавали листовки за Ельцина, напечатанные московским отделением “Демократической России”. Еще один парень держал бело-сине-красный триколор царской России. “Главное — раз и навсегда избавиться от коммунистов в России, — сказала мне домохозяйка Тамара Карпова, стоявшая рядом с ельцинскими агитаторами. — Мои родители, мои деды и бабки жили на Украине, а коммунисты их отправили сюда, в лагеря. Почему я должна голосовать хоть за одного коммуниста?”