Богданова сняли с должности первого секретаря обкома, но его преемники оказались не умнее. Заботило их только собственное выживание. В газетных статьях они твердили, что Ельцин — “вредитель”, а его соперник-коммунист Николай Рыжков — олицетворение “единства”, “справедливости, честности и порядка”. Рыжков был тот человек, который позволил бы им усидеть на местах. Без Рыжкова они бы лишились своих кабинетов с обитыми сукном столами и красными ковровыми дорожками. Без Рыжкова они потеряли бы дачи в Снежной долине (недалеко от города). Ельцин же означал новый строй и, вероятнее всего, безработицу.

В тоталитарном обществе привычка становится заменой счастью, а теперь привычки оказались под угрозой. “Мой отец был членом партии, мой муж — член партии, и за эту партию я и стану голосовать. Все остальные — авантюристы”, — сказала мне Светлана Мурашкина, раздававшая на том же углу листовки за Рыжкова.

В поселке Палатка я познакомился с Борисом Сулимом, который в юные годы работал в лагере, а теперь служил в окружкоме КПСС. Низкорослый, с широким мясистым лицом, он был “целиком и полностью” за Рыжкова. Но чем дольше мы разговаривали, тем больше он сникал. Он казался усталым и разочарованным. Все, во что он верил, ради чего работал, обратилось в прах, и он это знал. Поселковое отделение КПСС, всегда бывшее в Палатке властью, теперь не имело никакого влияния — “я это сознаю”.

В сталинские годы Сулим приехал работать в Омсукчанский лагерь, примерно в 570 километрах от Магадана. “Мне было 18 лет, Магадан казался местом, полным романтики. Мне положили 180 рублей в месяц и дали три тысячи подъемных. Для меня это были огромные деньги. Я смог дать часть матери. Меня даже приняли в комсомол. Здесь были рудники и горно-обогатительный комбинат, оттуда посылали геологические партии искать олово. Я работал на радиоузле, держал связь с геологами. Если заключенные вели себя там хорошо и дисциплинировано, у них были практически те же права, что у вольнонаемных. Им доверяли, их даже отпускали в кино. А почему они попали в лагерь — в эти дела я свой нос не совал. Мы все думали, что раз людей посадили, значит, за дело. Почему я должен был думать иначе? В 1936-м, когда я учился в первом классе, учительница заставила нас вымарать из учебников истории фотографии генералов Тухачевского, Блюхера и Егорова. Мы должны были нарисовать поверх их лиц свастики и написать на полях: «враг народа»”.

Сулим сказал, что теперь, посмотрев по телевизору несколько документальных фильмов о сталинской эпохе, признает, что бывали “ошибки” и “злоупотребления”. Я спросил, видел ли он казни заключенных, видел ли, как они умирали от холода и непосильной работы в рудниках? “Умирали? — переспросил он. — Не знаю. Меня это тогда не интересовало. Но я думаю, что смерть — это в любых обстоятельствах естественное явление. Послушайте, я не работал в системе ГУЛага, так что мне не в чем каяться”.

Москва

Сулим был плотью от плоти старого режима, невежественного, огрызающегося, не желающего каяться. Но Горбачев даже в свои самые бесславные мгновения старался вести себя достойно. Он умел меняться, пусть даже только ради выживания. 23 апреля, когда победа на выборах была у Ельцина уже в кармане, а рейтинги популярности Горбачева приближались к однозначным числам, генсек признал очевидное. Несмотря на весь поток дезинформации, несмотря на предательства вокруг, несмотря на свое прискорбное тщеславие, он был способен, выглянув в окно, увидеть, что происходит. И он увидел, что больше не владеет умами и сердцами. Что теперь ими владеют Ельцин, Ландсбергис, Назарбаев — но не он. И тогда Горбачев вновь сместился влево. Он не сказал, за кого будет голосовать (многие предполагали, что не за Ельцина или Рыжкова, а за бывшего министра внутренних дел Вадима Бакатина). Но зато он подписал соглашение “девять плюс один”. Это был разработанный Горбачевым и главами союзных республик проект нового Союзного договора, к которому на тот момент были готовы присоединиться три балтийские республики, Грузия, Армения и Молдавия и согласно которому союзные республики получали гораздо больше политической власти.

В июне Ельцин победил на выборах, как того ожидал Горбачев и все остальные. Ельцин подготовил церемонию своей инаугурации в Кремлевском дворце съездов. Она должна была быть одновременно трогательной и помпезной, демонстрировать дистанцированность от советской истории и родственные связи с неким либеральным русским национализмом. Из зала Дворца съездов убрали всю большевистскую атрибутику. Вместо огромного портрета Ленина, на фоне которого проходили все церемонии государственной важности, повесили российский флаг. В первом ряду сидели священники, раввины, муфтии и министры. Патриарх Алексий II, в пышном облачении, со своей толстовской бородой, осенил Ельцина крестным знамением и зачитал адрес: “Избранием народа и Божиим изволением Вам вручается высшая политическая власть в России… Все мы молимся о Вас”[145]. Патриарх сказал, что Россия “тяжко больна”. Ленинградский актер Олег Басилашвили произнес длинную речь о деградации страны за 70 лет правления коммунистов.

Прозвучали трубы и фанфары. Ельцин произнес присягу. Иногда казалось, что он не справляется с волнением: раз или два у него срывался голос. Он не начал с традиционного обращения “товарищи”. Вместо этого он сказал: “Граждане Российской Федерации! Великая Россия поднимается с колен! Президент — не Бог, не новый монарх, не всемогущий чудотворец, он гражданин… И в России человек должен стать, и, убежден, обязательно станет, мерой всех вещей”.

Горбачев старался на церемонии вести себя благородно, но это ему не вполне удалось. Он произнес довольно неуклюжую речь, а потом еще более неловко пошутил о том, что странно иметь в одной стране двух президентов, заметив, что люди на всех континентах следят за тем, что они, эти два президента, делают. Сказано это было с такой интонацией, что создавалось впечатление, будто Горбачев и Ельцин вдвоем замышляют какое-то надувательство. Зал недовольно загудел.

Но, даже утверждая свою власть, Ельцин надеялся, что его президентство поможет Горбачеву понять: в союзе с Крючковым, Язовым, Пуго и прочей старой гвардией у него нет будущего. Ему нужно было одновременно и склонить Горбачева на свою сторону, и припугнуть его. Так что, когда Горбачев наконец договорил, Ельцин первым встал с места и начал аплодировать.

Но в 1991 году времени, чтобы передохнуть, не было. Расслабиться нельзя было ни на минуту, нельзя было и подумать, что теперь-то все будет хорошо. Как сказал Собчак, мирное сосуществование тоталитарного режима, пусть и значительно более “вегетарианского”, чем при Сталине, и молодой демократии было невозможно. Один из режимов должен был уйти.

Июнь принес очередные признаки того, что реакционеры готовятся к решительным действиям. Их не интересовало, какого рода брак заключили Горбачев и Ельцин — по расчету или по любви. Генеральная прокуратура при поддержке маршала Язова заявила, что “в ходе проверки” событий в Новочеркасске в 1962 году было установлено, что “оружие солдатами применялось правомерно, в целях защиты государственного имущества от преступных посягательств и самообороны”; “выстрелы в людей последовали после того, как буйствующие лица из толпы напали на солдат и попытались вырвать у них оружие”. Большинство советских читателей восприняли эти слова как оправдание не только событий тридцатилетней давности, но и стрельбы по людям в Тбилиси, Вильнюсе и Баку. А может быть, в этих словах заключалась и угроза — что оружие применят снова.