можешь, не имеешь права! — закричал Аверьян. — Убирайся, изорву все твои картинки!

— Не смеешь, вот прочитай! — Ерошка показал плакат, на котором было написано: «Запрещается срывать и заклеивать. Виновные подвергаются ответственности». — Я его тебе и наклею, а ты сорви!

— И сорву.

— А мы запомним, что ты против Советской власти идешь. — И Ерошка пришлепнул плакат к стене.

Заскрипел Аверьян зубами, захлопнул лавку, а Ерошка заглянул в нее и крикнул:

— Сам не сдирай и другим не давай, ты отвечаешь за него!

Опять вызывал Ерошку Шумков и говорил:

— Народ волнуешь… Расклеивай свои плакаты вон на березах, а на заборах нельзя.

— Можно, плакаты не мои, ты знаешь, чьи они. Тебе тоже пойти со мной и расклеивать — лучше было бы.

Покраснел Шумков.

— В городах, в самой Москве не спрашивают, клеят на любой забор, и вся, а здесь нельзя. Революция дороже заборов.

— Тоньше надо подходить, умнее.

— Буду и тоньше, Аверьяна доведу, что он прикроет свою лавку. Увидишь, скоро буду умнее действовать.

Валом валили к Ерошке ребята: интересно у него… Такие хорошие плакаты, книжки! Интересно и газету писать, каждому охота…

Ерошка — веселый парень, выдумщик, рассказчик. А что он курит, так ведь и сами ребята покуривают тайком. А на заборах он правду пишет.

Рад был Ерошка ребятам, все покажет, поведет гурьбой на Денежкин камень и учит новым песням. Приходи к Ерошке любой, всякому рад, только затей своих спроста не раскроет. Знают про его затеи немногие близкие друзья, которым он доверяет.

* * *

Есть у Ерошки близ Денежкина камня потайной уголок, никому он не известен, даже Антипке. В праздники, в ненастные дни убегает туда парень и готовит там одну штучку, готовит последний удар Аверьяну. На большой доске пишет Ерошка красками вывеску. Давно задумал ее, да все денег не было на кисть и на краску, работал в страду по найму и откладывал деньги. Потом пошел к Аверьяну. Встретил его Аверьян сердито:

— Зачем пришел?

— Красок дай!

— Заборы расписывать, обормот паршивый!

— На заборы деготь есть, это — на другое.

— Охальство какое-нибудь, новая выдумка?

— Выдумка.

— Не дам вот красок.

— Я в кооперации куплю.

— Чего же ко мне пришел, к кулаку и грабителю?

— Надо этак.

— Бери, фулиган.

Прошла страда, начали молотить и продавать свежий хлеб, делать покупки.

В праздники и кооператив и лавка Аверьяна ломились от покупателей, никак не могли вместить всех. Ерошка торопился со своей работой, пришла пора действовать, наконец доделал и принес доску домой, спрятал от тетки Серафимы. В канун Семенова дня Серафима, уходя спать, сказала Ерошке:

— Кончил свои затеи?

— Кончил.

— Вот и хорошо. Куда спокойней, и народ забывает, не будет пальцем тыкать. Меня уж измучили всю: «Да зачем ты держишь его, да что не выгонишь?»

— Я могу уйти.

— Не гоню ведь я. Теперь, коли бросил затеи, живи, рада буду: помощник, кормилец вместо дедушки покойника.

Ерошка не мог вполне заменить хозяина в доме, но все же помогал старушке Серафиме: жал, молотил, косил, готовил дрова.

Легла Серафима спать, а Ерошка взял доску и ушел. Долго ходил и вернулся без доски.

Семенов день — базарный день в Хохловке. Наезжает много народу со всей округи, шибко идет торговля.

Рано утром открыл свою лавку Аверьян, встал за прилавок довольный, улыбчивый, масляный:

— Будет ходкая торговля.

Рядом с Аверьяном жена и дочь, они пришли помогать ему.

Гудит по улице народ, валит в кооператив, валит мимо Аверьяновой лавки, взглядывает на нее, смеется. Нет народа у Аверьяна, никого он не может дождаться. Тогда выходит на крыльцо и говорит в толпу:

— Торговля открыта, можно заходить.

— Ну что же, можно зайти, — отвечают из толпы и валят к Аверьяну.

Полна уж лавка, весь прилавок закидан товаром. Смотрит народ товар, трогает, а брать никто не берет.

— Почем ситчик?

— Сорок копеек.

— Дорого.

— Всегда так торговали. И в кооперативе сорок.

— Ну, положим, — говорят Аверьяну.

— Клянусь, что сорок!

— Мы в кооператив и пойдем.

— Держать не смею.

— И держи — не удержишь.

— Чего с народом стало? — шепчет Аверьян жене.

— Не знаю, накупился, может, не надо.

— Како накупился, в кооперации скоро все разберут.

А народ входит, смотрит и уходит.

— Не прикажете? — спрашивает Аверьян.

— В потребиловке возьмем.

— А у нас что же, хуже товар?

— Не хуже, а там возьмем.

— Почему же это так, всегда у нас брали.

— Брали, а теперь не приходится.

Недоумение у Аверьяна, не выручил он ни одного гроша, будто сговорились все, решили над ним посмеяться, ничего не берут.

Нет больше терпения у Аверьяна, и говорит он народу:

— Что же не берете сегодня? Бывало, не хватает товару, а сегодня… Федот Кузьмич, — окликнул Аверьян знакомого старика, — берите, уступить могу, как старому покупателю!

— Да что же у вас покупать, коли вы грабите.

— Я граблю? — не поверил своим ушам торговец. — Я грабитель?

— Ну да.

— Федот Кузьмич, и не стыдно вам народа, меня не стыдно? Я граблю вас. Да я сходней всех торгую.

— Сходней всех, а сами пишете…

— Где, что?

— Нечего притворяться! — горячится Федот. — Будто не знаешь?