Виктора утащили русалки – наверное, он заслужил.

Второй мертвый город появился у Вереша.

Леон с Алиной помогают новым колдунам освоиться в этом мире.

Всемил считает, что мир погибнет. Скоро.

А глупая девчонка, с рюкзаком за плечами шагающая сквозь умытый дождем лес, думает лишь о прошедшей ночи, о нежданном признании: «Я люблю тебя, Женька», и сожалеет, что радостно-беззаботное утро осталось за стенами старого охотничьего зимовья.

Пустошь, скорее, – шипит под землей.

Отмахиваюсь раздраженно: отстаньте, не до вас!

Обернувшись, смотрю на Ариса украдкой, и в памяти всплывает размытый полутьмой силуэт, оживают ощущения, о которых не хочется вспоминать при свете дня, когда подобные мысли так легко прочесть на моем лице.

Затылку горячо от направленного в упор взгляда. Или это просто солнце?

Любит! Он меня любит! Меня… Этот странный человек, в чьем прошлом слишком много темных тайн, за последние недели стал мне ближе многих. Ближе самой верной и давней подруги Алинки. Тот, кого я бы без оглядки назвала другом. Тот, кого я первого позвала бы на помощь.

И звала ведь.

И пряталась в его объятиях, позволяя защищать и согревать. Так хорошо и спокойно было рядом…

А он меня любит.

Что же – не поняла, не угадала?

От воспоминаний горят уши, и хочется спрятать лицо. Зелень листвы расплывается перед глазами, а я отчетливо вижу широкие плечи, взгляд кажущихся черными глаз, ощущаю прикосновения рук, и как щетина на его щеке колет мою ладонь. Трясу головой, отгоняя наваждение, и ловлю себя на мысли: Арис – позади, он видит и все понимает…

Ускоряю шаг. Не убегаю. Не хочу убегать. Просто…

В кармане весело шуршит фантик от шоколадной конфеты.

– Стой! – доносится в спину.

Запутавшись в мыслях, не успеваю услышать, понять, и вздрагиваю, когда на плечо мне опускается ладонь.

– Стой. Подожди.

Послушно останавливаюсь. Смотрю, как Горыныч, присев на корточки, задумчиво трогает жухлые травинки, хмурится. Поспешно отвожу взгляд от его лица, чтобы не уличил меня за подглядыванием. И, едва глянув на землю, понимаю, отчего мы остановились.

Пятачок высохшей травы неподалеку от тропинки – будто кто на землю отраву вылил. Присаживаюсь. Пальцы осторожно трогают стебельки: мало ли, какие здесь химикаты? А может, колдовство? В этом сумасшедшем мире возможно и то, и другое. Посреди пятачка безжизненно торчат ветки кустарника со сморщенными бурыми листьями, и стоит несчастное мертвое деревце. Арис подходит к нему, кладет руку на ствол, словно прислушиваясь.

Хорошо…

Чернота ворочается под землей. Раз им здесь хорошо, значит, нам лучше не задерживаться. А ну как выползут, схватят – не меня, Ариса? А он все стоит у дерева, пытаясь чутьем лешего понять, что же не так, что не правильно! Взять бы под локоть да увести отсюда подальше…

Делаю шаг. Жухлая трава под ногами громко шуршит, сминаясь. Арис оборачивается и, перехватив обеспокоенный взгляд, возвращается на тропу.

Дорога огибает по склону лесистый холм. Вскоре чуть выше мелькает еще один желтый пятачок – мертвые деревья, сухая трава. Арис не слышит злорадного шипения, но мне теперь все сложнее забыть, что мы не одни в этом лесу, на этой дороге. И, наверное, стоит все рассказать, но – молчу.

Солнце катится к горизонту. Внизу, в долине, видно асфальтную дорогу и линии электропередач, а вдалеке светится окнами поселок. Пойти, что ли, к аномалии? Оборачиваюсь к Арису, но он, шагнув ко мне, неожиданно берет за руку… Мысли проносятся одна за другой: что сделает, что скажет?.. Горыныч молча тянет меня в сторону, с дороги. Я послушно прячусь в зарослях и слышу теперь голоса и поскрипывание телеги.

Звуки приближаются. Несколько возов проезжают мимо, груженные всяким домашним скарбом. Детишки на одной из телег затевают веселую возню, да взрослые прикрикивают на них, чтоб вели себя тише. Женщины шепчутся, лица у них озабоченные. У самой обочины проходят двое мужиков: видно, стражи их выгнали из деревни, на месте которой появилась аномалия, и теперь они поминают «добрым словом» и чужой мир, и колдунов, и… раславского воеводу, который тварей этих бесовских – нас, то есть – привечал, да беду накликал.

Вечерний лес скоро прячет повозки, негромкие разговоры растворяются в шепоте листвы, затихает натужный скрип колеса. Мы возвращаемся на дорогу, и в это время в тишине над холмами и долиной слышится громкий, пронзительный звук. Катится эхом по склонам и смолкает. Зябко становится, неуютно.

– Что это? – спрашиваю шепотом.

– Дудка, – Арис щурится. – Сегодня дальше не пойдем.

Лес. Без тропинки, сквозь сумерки.

С каменистого уступа открылся вид на аномалию, уютные электрические огоньки, но Арис повел меня дальше, выше, и остановился под раскидистым кленом, на небольшой полянке, спрятанной за скалой и от ветра, и от чьего-либо слишком внимательного взгляда. Тень здесь была густой.

Идем, идем…

Голоса доносились из сырой полутьмы и смолкли, стоило Арису подойти и сесть рядом, на траву. Разложив коврик, я устроилась на нем, поджав ноги. Смотрела, как Горыныч достает хлеб, и, отчего-то замешкавшись, взяла с его руки хрустящую горбушку, стараясь не коснуться пальцев. В ответ – взгляд, внимательный, настороженный. Смутившись, не зная, куда деть глаза, я вытащила из рюкзака флягу, не заметив, что Арис, как обычно, протягивает мне свою. Ругать себя за поспешность было поздно: Горыныч пил родниковую воду с таким видом, будто в его флягу кто-то налил по ошибке кислого вина. Завинтил блеснувшую в сумерках крышку и долго всматривался в украшавший ее рисунок-клеймо, словно видел впервые. Казалось, он вот-вот спросит: «Что случилось?» Но Арис промолчал. Вынул из сумки упакованную в кулечки и завернутую в лоскуты еду, купленную в аномалии, разложил на полотенце.

Только есть не хотелось, и ужин остался почти нетронутым.

Спрятав наши припасы, чтобы не достались муравьям, Горыныч сидел в нескольких шагах от меня, глядя на равнину далеко внизу. Стебельки трав пытались уцепиться за его руку, да так вяло и несмело, что Арис этого даже не замечал. Солнце уже спряталось, и сумерки сгущались под ветвями, но там, на лугу, было еще светло от ясного сиренево-голубого неба. Подобрав ноги, обхватив руками колени, я наблюдала, как гаснут последние отсветы заката.

«Я люблю тебя, Женька»…

Разве так бывает? Ведь ни знака, ни намека. А тот поцелуй во время дождя – его я себе объяснила нечаянной вспышкой чувств у людей, слишком много времени проведших рядом. Точно так же, как и вчерашнюю ночь можно было объяснить страхом, отчаяньем, от которых я совсем потеряла голову.

Еще сегодня утром я чувствовала себя счастливой, когда лежала с Арисом в обнимку на старом шерстяном одеяле, когда угощала его конфетами и чаем. Но так уж устроен человек, что с наступлением сумерек в голову приходят мысли, от которых при свете дня легко отмахнуться.