на голосование: «Глупость и гнусность закона была очевидна. [...] Но я, как и многие, был твердо убежден, что нужно сделать приятное Гитлеру, чтобы выиграть время. [...] Никто не мог представить себе, что эти меры превратятся в постоянные, а тем более что будет попытка повторить то, что происходило в Германии. [...] И я был убежден, что как всегда в Болгарии здравый смысл народа внесет коррективы». Учитывая, что это слова человека, в чью честь посажено дерево на Аллее Праведников в Иерусалиме, сомневаться в искренности не приходится. И действительно, здравый смысл не подвел. В первом чтении текст, тупо скопированный с «нюрнбергских» законов, провалился.

Пошли поправки. Сам проект стал частью общего закона «О защите нации», запрещавшего «тайные и международные организации» (то есть масонов и Коминтерн), подразумевавшего «особые» налоги, запрет на владение землей, участие в политике, замену службы по призыву «трудовой повинностью», — ну и, разумеется, желтую звезду на одежде евреев, символ для немецких кураторов важнейший.

Но появилась важная оговорка: «кроме ранее принявших православие», выхолостившая ключевой для фюрера расовый аспект. Затем еще одна: «граждане еврейского происхождения», почти 50 тысяч душ, в отличие от евреев Рейха остались гражданами, — правда, пораженными в правах (как «негры» в нынешних странах Балтии), но тоже с уточнениями.

Уволенный в рамках запрета на работу в госучреждениях врач из евреев мог завести частную практику, юрист терял право вести дела, но мог консультировать, в университетах ввели «еврейскую квоту», не отменив право поступать. Священники как крестили желающих, так и крестили, оформляя справки задним числом. Судьбы офицеров и вовсе оставлялись на усмотрение командования, которое, учитывая кастовость болгарской армии, действовало по Герингу, само определяя, кто в штабе еврей.

Да и проверять, кто с кем живет, нет ли евреев среди членов семьи, вопреки закону, никто не рвался.

Короче, ситуация напоминала нынешнюю, когда в странах-холуях чисто отмазки ради принимают спущенные из Брюсселя «указивки». Петр Габровский, энтузиаст «окончательного решения», злился, жаловался премьеру; тот, выражая полное понимание, отмахивался, — в общем, закон около полутора лет оставался если не филькиной грамотой, то около того. Невероятные по меркам Рейха послабления сути не меняли: по словам вполне фашиста Спиро Станчева, «в обществе о том [законе] старались не поминать, как о сифилисе».

В итоге наладить работу так называемого Комитета по еврейским делам не получалось. Были проблемы с кадрами: набирать в штат юных идеалистов с опытом битья морд и стекол г-н Белев, глава Комитета, естественно, не хотел, а публика почище, отрабатывая жалованье, по секрету занималась саботажем. К примеру (правда, позже, о чем будет подробно), некая Лиляна Паница, секретарша Белева, которой тот полностью доверял, втихую сливала «приличным» политикам типа Цанкова информацию о планах шефа, те сообщали приятелям-евреям, и планы тухли на корню.

Единственным реальным итогом закона на первом этапе стали повышенные налоги, конфискация некоторых видов имущества, стайки юных придурков, пристававших к людям на улице, и «трудовые лагеря» (полгода в год для мужчин от восемнадцати до пятидесяти пяти, кроме имевших высшее образование и студентов), где, как вспоминают пострадавшие, «еды хватало, но низкого качества», а «среди надзирателей, запасных офицеров и унтер-офицеров, в общем всячески стремившихся облегчать нашу участь, случались и форменные скоты». В конце концов, пару месяцев спустя закон забуксовал, и Габровский отправил Белева в Рейх на курсы повышения квалификации.

РУБИКОН

Впрочем, это было позже. Пока же, 20 января, после восьми часов ожесточенного спора Совет министров «в принципе» одобрил решение о присоединении Болгарии к Оси, а 22 января в Софию пришел ответ из Анкары с согласием обсудить возможность заключения Декларации о ненападении.

И только после этого Борис подписал принятый наконец Народным собранием закон об «известном вопросе», по воспоминаниям княгини Евдокии, чуть ли не со слезами убеждавшей брата не делать этого, ответив: «Евреи, по крайней мере, обеспечили мне почти три недели. Посмотрим, сколько времени подарят турки».

Турки подарили еще 24 дня (Декларация была подписана лишь 17 февраля), и даже после того царь тянул время, требуя от Берлина денег, оружия, еще каких-то дополнительных гарантий, но это уже были последние судороги. Во всяком случае, в Москве понимали, что «битва за Софию» проиграна.

Так что когда тов. Димитров — еще 13 января — спросил «инстанцию», следует ли «ужесточать борьбу», Иосиф Виссарионович ответил, что бороться всегда хорошо, но «партия должна действовать не как помощник Советского Союза, который не может не принять решения болгарских властей, а выступать от своего имени, чтобы избежать провокаций».

Параллельно, несколько раз встретившись с сэром Джорджем Ренделлом, царь упирал на то, что воевать ни с кем не намерен, но пусть в Лондоне подумают, что бы делали на его месте, будь на Острове 6 миллионов населения, а на месте Ла-Манша — река Дунай. Впрочем, если Лондон готов гарантировать немедленное прибытие в Болгарию экспедиционного корпуса, «достаточного для сдерживания немецкой группировки», то... Ах, Лондон не готов? Sorry[147].

В том же духе работала и пресса — кроме, понятно, «красной», но «красных» агитаторов щемили и пресекали. Впрочем, относительно вегетариански: даже знаковому деятелю Николе Вапцарову, арестованному впервые в феврале, согласно страшному ЗЗГ[148], впаяли ссылку в живописную местность, где он, «опасный государственный преступник», должен был ежедневно отмечаться в околотке и не имел права говорить по телефону. И...

И наконец случилось. 1 марта передовые части вермахта перешли Дунай, а на следующий день через территорию Болгарии в идеальном порядке, не нарушая даже правил дорожного движения, маршировала транзитом — на север Греции — вся 680-тысячная группировка Листа.

По радио непрерывно повторялось: это не война, это не война, это не война, никакой оккупации, никакой оккупации, никакой оккупации, Болгария ни с кем не воюет, ни с кем не воюет, и с Грецией тоже, а возвращение отнятой греческими оккупантами Фракии неизбежно, но мирным путем, во исполнение чаяний болгарского народа. Македонию, поскольку Югославия держала нейтралитет, размышляя, не поминали ни словом.

В тот же день в Кремле побывал граф фон Шуленбург, сообщивший «инстанции», что «английские притязания и меры по вмешательству в Греции вынуждают правительство Рейха незамедлительно принять меры безопасности и делают необходимой переброску германских войск на болгарскую территорию». Спустя несколько часов пришло заявление и из Софии: «Германское правительство просило согласия болгарского правительства на вступление немецких войск в Болгарию, заявив, что эта мера является временной и имеет своей целью сохранение мира на Балканах. Германское правительство не поставило никаких условий, противоречащих болгарской миролюбивой политике. [...] Надеемся, что это будет правильно понято и