им Загранбюро ЦК БКП и с полного одобрения возглавляемого им же Коминтерна. Собственно, заявление было сделано еще 6 марта, но тогда старшие товарищи его осадили: дескать, не время, — а вот после 22 июня, ясное дело, не осаживал никто.

Так что сперва ЦК «Рабочей партии» (легальной, но уже прочно оседланной нелегалами) выступил на эту тему в парламенте и прессе, а 24 июня Загранбюро под руководством тов. Димитрова приняло решение стартовать, и Коминтерн под руководством тов. Димитрова это решение тотчас поддержал, заодно создав Военную комиссию и утвердив программу действий: пропаганда, саботаж, терракты и формирование партизанских отрядов.

Были ли для всей этой роскоши какие-то предпосылки? Какие-то, видимо, были. «Среди беднейших крестьянских масс и среди обедневших слоев интеллигенции, — докладывал германский военный атташе в октябре 1941-го, — всегда наблюдались некоторые симпатии к коммунистам. Однако теперь к этому добавилось то обстоятельство, что даже в кругах, не зараженных вирусом коммунизма, в нынешней войне против Советской России усматривают борьбу на уничтожение русского народа, с которым болгарский народ издавна тесно связан, и коммунисты, очевидно, намерены этот фактор использовать».

Верно подмечено. Намеревались, да. Поскольку если партийному активу, в основном молодым и очень молодым романтикам революции типа вдохновенного поэта-боевика Николы Вапцарова, смерть за идеалы казалась смыслом жизни, а подпольные люди постарше, вроде Антона Иванова, не мыслили жизни без активных действий, то немолодые, крепко и со всех, что важно, сторон этой самой жизнью тертые калачи, осевшие в Москве, на многое смотрели иначе.

Что они говорили и писали, не важно. Важно, что прекрасно понимали: речь идет не о национально-освободительной борьбе — Болгарии, в отличие от Сербии и Греции, за полным отсутствием оккупантов не от кого было «национально освобождаться», а о войне за свержение режима, то есть о смене власти и, следовательно, о ее взятии. А поскольку массовой опоры (это они тоже понимали) у них не было и не предвиделось, стало быть, речь шла об устранении всей «старой» элиты, вне зависимости от взглядов и деятельности, как «фашистской», дабы поставить массы перед фактом.

С другой стороны, поскольку сами по себе «красные» массовой поддержки не имели и на сей предмет (во всяком случае, «зарубежные») не обольщались, необходимо было искать поддержку тех самых элит, которые впоследствии следовало «обнулять», — и потому тов. Димитров постоянно повторял: «Привлекать всех. Ни о какой пролетарской диктатуре, ни [о] какой советской власти, ни [о] каком социализме в разговорах о союзе ни слова. Это задача следующего этапа», вновь и вновь поясняя: деталей «попутчикам» не раскрывать, но начинать обязательно надо — и поскорее, чтобы забить место лидера.

А не получалось. Несколько самых отвязных, а потому не самых влиятельных «левых оранжевых» и меньшевиков погоды не делали, тем паче что признавались ими только легальные формы сопротивления; «лояльные» же вообще не дергались, ибо не могли, не умели, да и «красным» не доверяли. Вернее, боялись: как пояснял тот же Данаил Крапчев, «нет большего блага для человека, чем личная свобода. Она есть цель сама по себе. Без нее человек как рыба на суше. Поэтому диктатура, кто бы ее ни проповедовал, есть мракобесие. Любая партия власти, вводящая диктатуру, может арестовать своих политических противников, избавиться от конкурентов. Это тирания».

Сразу и безусловно откликнулись на призыв только «звенари» и бывшие «лигисты» из кружка Дамяна Велчева, к тому времени освобожденного по амнистии. Эти темой демократии голову себе никогда не морочили, стадо считали нужным пасти и готовы были вписаться во что угодно, лишь бы с пальбой, но считали всякую партизанщину и пропаганду чепухой на постном масле. Имея некоторую поддержку в армии, они полагали нужным сосредоточиться и ударить по штабам, перерезав всех «фашистов» вплоть до царя, — и что важно, многим радикальным нелегалам (а нерадикальных среди нелегалов и не было) идея «раз-два — и в дамки» нравилась.

ТАЙФУНЫ С ЛАСКОВЫМИ ИМЕНАМИ

Тов. Димитрову, впрочем, «раз-два» тоже нравилось, но он, прожив в Москве всю вторую половину четвертого десятилетия XX века, знал, чем может кончиться проявление «левацкого авантюризма». А потому, не рискуя что-то решать сам, сообщил обо всем «инстанции», спросив: «Что делать?». Получив ответ: «Сейчас никакого восстания. Рабочих разгромят. Сейчас мы не можем оказать никакой помощи. Попытка поднять восстание будет провокацией», он 5 августа строго-настрого наказал софийским товарищам, Антону Иванову и Папуасу: «Пришли к выводу — никакого восстания. Разгромят. Предупредите людей Велчева, что попытка поднять восстание будет провокацией». Но...

Но был нюанс. Реально всенародная вспышка «русофильства» во время «Соболевской акции» дала «инстанции» основания рассматривать сообщения тов. Димитрова о «массовой готовности к борьбе» как нечто серьезное, и на «действия в ограниченном масштабе» согласие было дано. Более того, для организации костяка будущего восстания решили направить в Болгарию надежных и подготовленных товарищей из числа эмигрантов — «железных людей» с длинными партийными стажами, могучим конспиративным прошлым и опытом войны в Испании, типа Цвятко Радойнова, полковника РККА и штатного сотрудника разведки.

Тут, правда, от Коминтерна просили только составлять списки, а всё остальное с болгарскими товарищами не согласовывали. Они на это очень обижались, но наедине с собой, сосредоточившись на том, что позволили, то есть на работе — с помощью людей Велчева — в армии, создании боевых групп (городское подполье: саботаж, поджоги, порча железнодорожных путей, нападения на подвернувшихся немецких солдат, уничтожение складов — особенно с дубленками, коих немцы требовали много, ибо уже обожглись на русской зиме) и первых партизанских чет в горных районах, крохотных и, по отсутствию оружия и опыта, не очень активных.

В целом в 1941-м такими силами удалось устроить 69 пакостей властям и немцам, а в 1942-м — аж полторы тысячи, но всё это, в сравнении с Югославией и Грецией, выглядело неубедительно: на уровне «склад поджег, солдата подрезал», хотя в отчетах записывалось как великие победы. «Инстанция» в них не столько верила, сколько делала вид, что верит, справедливо полагая, что тяжело в учении — легко в бою.

Куда большее внимание уделялось работе с агентурой спецслужб, о которой Загранбюро ничего не знало, и слава Богу: идейные «русофилы», завербованные задолго до войны — генералы Владимир Заимов (позывной «Азорский») и Никифор Никифоров («Журин»), профессор Александр Леев («Боевой»), изобретатель Элефтер Арнаудов («Аллюр»), Янко Неев («Микадо»), дипломат в ранге чрезвычайного и полномочного посла, крупный банкир Александр Георгиев («Риголетто») и другие, — были слишком большой ценностью.

Ну и, конечно, поскольку «инстанция» одобрила, по линии Генштаба РККА пошли первые группы «политэмигрантов». Сперва — морем, с подводных лодок,