Этот строй Лавкрафт периодически называл не самым привлекательным термином «фашизм», и положение не спасает даже его ремарка, что «не стоит приравнивать отстаиваемый мною фашизм к его существующим формам»22. Напрямую от Муссолини он не отворачивался, но за десять лет его режима явно к нему охладел. Беда в том, что к началу тридцатых фашистами называли себя и разные английские и американские праворадикалы, с которыми писатель не стремился себя отождествлять. Кое-чем он, впрочем, и обескураживает: «Положил глаз на сэра Освальда Мосели [sic] и его планы на фашизм в Великобритании»23.

Дело в том, что основатель Британского союза фашистов по имени Освальд Мосли не скрывал антисемитской натуры и открыто тяготел к Гитлеру (и сидел в тюрьме с 1940 по 1943 год по обвинению в подрывной деятельности). Американские же фашисты второй половины тридцатых были другой закалки; их Лавкрафт видел не политическими радикалами, а шутами и политическими импотентами. Единства среди них не было, и все же с одиночками политикам (даже доморощенным, как Лавкрафт) приходилось мириться как с возможной угрозой.

Самым заметным был великий и ужасный сенатор, а с 1928 года и губернатор от Луизианы Хьюи П. Лонг. Быструю популярность он набрал популистскими призывами к перераспределению капитала и в 1934 году создал для этой цели движение «Разделим наши богатства». Не стоит считать, будто он вместе с Лавкрафтом стремился к симбиозу социалистической экономики и фашистского правления – к социализму и коллективизму Лонг не питал теплых чувств, ностальгируя по тихой и безмятежной Америке, где у каждого есть свое маленькое дело. Фашистом он был безжалостным, не щадил оппонентов, что его и погубило (в 1935 году в него стреляли, и спустя два дня он скончался).

Затем был преподобный Чарльз Э. Кофлин; он в своей еженедельной радиопередаче «Золотой час маленького цветочка» с 1930 года активно громил коммунистов и капиталистов, отдельно набрасываясь на банкиров. В 1934-м он тоже пришел к идее раздела собственности, организовав «Всенародное движение за социальную справедливость».

Лавкрафт часто уделял внимание Лонгу и Кофлину, но в конечном счете махнул на них рукой (не за экономический подход, с которым отчасти соглашался, но за фашистскую риторику в целом). Угрозы, впрочем, он и близко в них не видел. «Сомневаюсь, что католико-фашисты в Америке смогут высоко взлететь»24, – пишет он в начале 1937 года, очевидно подразумевая Кофлина, а затем и вообще об американских околонацистских движениях: «Если учесть, что вероятность второй Французской революции всяких Гуверов, Меллонов и светских банкиров ничтожна и нацизму в любом проявлении весьма трудно прижиться на американской земле – Кофлин, „Черный легион“, „Серебряные рубашки“ и Ку-клукс-клан не в счет, – шанс на свободное и простое установление плутократии упущен»25. Знай он, что в 1938 году Кофлин (с 1936-го он все чаще нападал на евреев) сбросит маску и открыто признается в симпатиях к нацизму, а многомиллионная аудитория его поддержит, Лавкрафт не был бы так категоричен.

Он знал, что Рузвельт пытается выдержать золотую середину между правой и левой крайностями, и одобрял этот курс. Сразу после выборов в 1932 году писатель отметил, что голос за социалиста Нормана Томаса «был бы пущен на ветер»26. На выборах в сенат в 1934-м его, однако же, привлекли радикальные лозунги Аптона Синклера, за которого он обязательно поставил бы галочку, будучи калифорнийцем27. Тем не менее о бурных нападках на Синклера со стороны республиканцев Лавкрафт не упоминает. И пусть в реформах он желал Рузвельту дерзости, очень скоро стало ясно, что на фоне оголтелой критики со всех сторон шансы удержаться на плаву есть лишь у «Нового курса».

«Именно поэтому нужно действовать неторопливо, оказывая поддержку любой жизнеспособной достойной инициативе, даже если нравится другая, но менее жизнеспособная… Хотя „Новый курс“ внутренне противоречив и в чем-то откровенно экспериментален, из всех серьезных шагов в нужную сторону пока что лишь его могут одобрить в нужной мере»28.

Кофлина, Синклера и Лонга Лавкрафт окрестил «благотворными раздражителями»29, толкающими Рузвельта влево (куда он и склонится, когда Конгресс после выборов в 1934 году пополнится либералами). В начале 1935-го, впрочем, ему уже хотелось чего-то «значительно левее „Нового курса“»30, хотя надеяться не приходилось, а к лету 1936 года Лавкрафт наивно сетовал, что правительство «раболепствует перед капиталом»31. Будто Рузвельт не капитализм укреплял, а стремился к социализму (хотя бы либерального, не марксистского толка)!

Естественно, на фоне депрессии – тяжелейшего экономического удара – политическим умам уже слышался похоронный звон по капитализму. Классический пример – громогласный лозунг Джона Дьюи «капитализм подлежит уничтожению»32. Часть юных собратьев Лавкрафта по перу (Фрэнк Лонг, Р. Х. Барлоу, Кеннет Стерлинг) так агитировали за коммунизм, что незадолго до смерти он в шутку им пенял: «Детки, чтоб вас, решили удушить дедушку большевизмом?»33

Однако чем дальше, тем сильнее утомлял его мещанский консерватизм друзей и близких. Лавкрафт иначе взглянул и на идейный пыл юных Лонга и Барлоу, ударившихся в коммунизм, хотя сам не слишком им проникся. Он отдавал себе отчет, что Провиденс – насквозь республиканский город, и в свете выборов 1934 года чуть не рассорился с Энни Гэмвелл, которую, как и ее подруг, Рузвельт, мягко говоря, не привлекал.

«Чем шире мне открывается бездна чистейшего невежества в якобы цивилизованных, анализирующих себя и мир людях – многие к тому же с высшим образованием, – тем ниже в моих глазах опускаются традиционные обучение и воспитание. Вот каков он, „цвет нации“: чванливый и лицемерный, слепой, пристрастный и зашоренный; эти бедолаги не осознают своего места во Вселенной и человеческой истории, а принцип, по которому генерируют мозговую энергию и определяют для нее русло, в корне ошибочен. Головы на плечах они не лишены, однако в полной мере пользоваться ею не обучены»34.

А вот непосредственно о политике:

«Что касается республиканцев, как можно воспринимать всерьез свору напуганных, алчных лавочников-ретроградов и бездельников – баловней судьбы, которые нарочно отмежевываются от прошлого и науки, искореняют в себе всяческое сочувствие, лелеют отвратительные и замшелые идеалы, превознося неприкрытую жажду наживы и с готовностью притесняя менее ушлых? В своем ограниченном и сентиментальном мирке они говорят, думают и ведут себя по стандартам давно минувшей феодально-ремесленной эпохи; и они получают удовольствие (осознанное или нет) от лживых допущений (например, что подлинную свободу дает лишь экономический карт-бланш) или что методика рационального распределения ресурсов попирает некое абстрактное „американское наследие“… которому ни сегодня, ни в прошлом нет ни малейшего