Итак, Лавкрафт уважал далеко не все актуальные романы, однако благосклонно смотрел на жанр социального реализма, завладевший литературой в двадцатые – тридцатые годы. Лавкрафт сетовал (по-моему, искренне), что ему не стать реалистом: не хватит жизненного опыта и, что важнее, навыков (или желания) наделить повседневные явления важностью и естественностью под стать реалистам с большой буквы:

«Утверждая о своей приверженности фантастике, я не восхваляю ее, а расписываюсь в своей беспомощности. Другие жанры мне неподвластны отнюдь не из неприязни, просто скудный список талантов не позволяет мне извлекать из повседневности нечто интересное и трагическое. Повседневность куда богаче и значимее переменчивых причуд, которым я столь подвержен, и построенное на ней творчество ценнее любого плода фантазии, однако я просто не дорос до того, чтобы она отзывалась во мне нужными для высокохудожественного произведения чувствами. Боже правый, почему я не Шекспир, не Бальзак, не Тургенев!.. Перед реализмом я преклоняюсь – скрепя сердце признавая, что из-за ограниченности мне не под силу им овладеть»62.

Ничего нового, однако из этого вытекают два его известных и звучных суждения:

«Время, пространство и законы природы напоминают мне оковы невыносимой тяжести, и пока они целы, полного морального удовлетворения я не достигну – особенно я тяготею к победе над временем, когда удается слиться с потоком истории, отринув все мимолетное и эфемерное»63.

«Нет другой области, кроме фантастики, в которой я стремлюсь и умею сочинять. Никогда не тяготел к жизни сильнее, чем к побегу от нее»64.

Если не знать Лавкрафта, легко поддаться обману, будто в последней фразе он признается в своем эскапизме и антипатии к реальному миру – что, совершенно очевидно, далеко не так: подтверждает это даже если не глубокая его озабоченность социальными проблемами на склоне лет, то как минимум впечатления и восторг, привезенные из дальних поездок. Что не представляло интереса для Лавкрафта, так это обывательская рутина (вспомним его фразу «человеческие отношения не захватывают мое воображение» из «В защиту „Дагона“»), а книги привносили художественные краски в реальность. Лавкрафт хотел смотреть сквозь обыденность, за нее – преодолеть ее силой фантазии, стирая границы времени. Тем не менее самое знаковое его произведение вполне проникнуто реализмом, пусть и с элементом мистики.

Между тем, на актуальную поэзию Лавкрафт смотрел неоднозначно. В феврале 1933 года Провиденс посетил с поэтическими чтениями Т. С. Элиот, чью «Бесплодную землю» Лавкрафт десять лет назад раскритиковал в пух и прах. Скрепя сердце он туда сходил; стихотворения оказались «занимательными, хотя и не вполне понятными»65. О всей же поэзии в целом он делает довольно неожиданный вывод: «…парадокс, но качество поэзии заметно возрастает; по-моему, подобной выразительностью не владели с елизаветинской эпохи»66. Пожалуй, стоит раскрыть и дополнить это утверждение. О расцвете поэзии Лавкрафт пишет в контексте своей нелюбви к тому, что называл пустотой и неискренностью позднего викторианства (которому от него часто доставалось); вдобавок напрямую он не приравнивает свой век к елизаветинскому по числу мэтров – лишь говорит о потенциале. Заканчивает он так: «Остается только жалеть, что раса славнейших бардов не застала расцвета утонченности и разборчивости после викторианской эпохи». Иными словами, проживи поэты вроде Теннисона и Лонгфелло подольше, избавься от пагубных стилевых (инверсия, многословная вычурность) и эстетических (слезливость, ханжество и фальшь) привычек, могли бы подлинно себя увековечить, однако в лучшем случае не достигли совершенства, а в худшем – писали посредственно. «Лучшего поэта среди живущих»67 Лавкрафт видел в Йейтсе, к которому с натяжкой приближал, как ни странно, Арчибалда Маклиша, выступавшего с лекцией в Провиденсе в январе 1925 года; «ближайшее подобие настоящего поэта по нашу сторону от экватора»68, – писал о нем Лавкрафт. Во многом Маклиш вдохновлялся Элиотом и Паундом, но модернистом не был, писал ритмично (даже вольные стихи), образно и без многословной вычурности, как Лавкрафт и любил. От эпической поэмы Маклиша «Конкистадор» (1932) он надолго остался под впечатлением.

Считают, будто, редактируя ученическое пособие Реншоу «Культурная речь» (1936), Лавкрафт в последней главе – по итогу изданной отдельной статьей – «Идеи для пособия по чтению» сам перечислил любимую литературу своих современников. На деле же в этой длинной статье о многих романах он судил с чужих слов или по общей славе. Среди лучших английских романистов указаны, помимо прочих, Голсуорси, Конрад, Беннетт, Лоуренс, Моэм, Уэллс и Хаксли, а среди поэтов – Мэйсфилд, Хаусман, Брук, де ла Мар, Бриджес и Т. С. Элиот. Вновь звучит «лучший поэт среди живущих» в адрес Йейтса. Из американских романистов – Норрис, Драйзер, Уортон, Кэсер, Льюис, Кэбелл, Хемингуэй, Хект, Фолкнер и Вулф, а из поэтов – Фрост, Мастерс, Сэндберг, Миллей и Маклиш. Да, многих Лавкрафт читал, но других, как видно из его писем, только планировал или просто о них слышал. Сегодня этот список даже по меркам 1936 года кажется устарелым, однако, полагал Лавкрафт, список базовой литературы должен выдержать проверку временем. Рассуждать об англоязычной литературе двадцатого века он начинает с предостережения: «Едва переступив рубеж веков, мы столкнулись с морем книг и писателей, чьи относительные достоинства еще не определены».

Мельком Лавкрафт уделял внимание и другому искусству – кинематографу, и оценки ему давал тоже неоднозначные. Как мы помним, в первом десятилетии века он проникся ранними Чаплином и Дугласом Фэрбенксом, однако по ходу двадцатых охладел к большому экрану и в кино ходил разве что в обществе Сони, Фрэнка Лонга или других. В 1927 году на смену немым фильмам пришли первые звуковые, что Лавкрафт заметил только в тридцатом: «Несмотря на прогресс в виде озвучки, кино в большинстве своем остается пустым и пресным»69. Не вижу смысла спорить с его критикой отдельных фильмов.

Отмечу, однако, что из-за одного заблуждения он, судя по всему, питал предвзятость к кинематографу в целом. Да, немало фильмов (даже прозванных из пустой ностальгии «классикой») совершенно не блистали в техническом плане – усугублял дело Фрэнк Лонг, то и дело затаскивая Лавкрафта в Нью-Йорке на мюзиклы и романтические комедии. Фильмы по книгам, считал он, должны в точности следовать букве подлинника, а любое отступление крамольно.

В этом отношении Лавкрафт не щадил фильмы ужасов. Вот как он критикует одну весьма спорную картину и две «классических»:

«В начале двадцатых меня вогнала в сон „Летучая мышь“, а в том году я задремал бы и на сомнительном „Франкенштейне“, если бы из сочувствия к покойной бедолаге миссис Шелли не вышел из себя.