Император не имел никакого желания согласиться с этой истиной и по расчету, так же, как и по собственной склонности, никогда не освобождался от своего королевского величия. Может быть, вообще узурпатор не сумел бы сделать этого так безнаказанно, как кто-нибудь другой.

Когда наступало время прекратить детские игры, чтобы явиться к императору, непринужденность сбегала со всех лиц. Снова становясь серьезными, все направлялись, медленно и церемонно, к парадным апартаментам. Входили и здоровались в передней императрицы. Один из камергеров докладывал. Через некоторое время принимали, иногда тех, кто должен был явиться, а иногда и всех. Выстраивались в молчании, как я говорила раньше, выслушивали бесцветные немногие слова, с которыми император обращался ко всем. Заскучав так же, как и мы, он приказывал поставить столы для игры в карты; все рассаживались для приличия, и вскоре после этого император исчезал. Почти каждый вечер он звал к себе Талейрана и засиживался с ним до поздней ночи.

Предметом их бесед в такое время было положение Европы, да и в другое время обыкновенно говорили о том же. Поход англичан в Данию сильно раздражал императора. Невозможность помочь этому союзнику, пожар в датском флоте, блокада, которую повсюду устанавливали английские суда, – все это побуждало его искать, со своей стороны, способ вредить им, и он требовал, строже, чем когда бы то ни было, чтобы его союзники жертвовали собою, чтобы мстить его врагам.

Русский император, который сделал несколько попыток к установлению всеобщего мира, встретил враждебное отношение со стороны английских министров и всецело предался интересам Бонапарта. Двадцать шестого октября он издал манифест, в котором объявлялось, что он прерывает всякие сношения с Англией до того момента, пока не заключит с нами мир. Вскоре после этого в Фонтенбло приехал его посланник граф Толстой; он был встречен с большими почестями и причислен к свите.

В начале этого месяца произошел разрыв между нами и Португалией. Принц Жуан, регент этого королевства[162], не подчинился континентальной системе, которая оказалась слишком тяжела для народа. Бонапарт рассердился. В наших газетах появились резкие статьи против Брагантского дома, посланники были отозваны; наша армия вступила в Испанию, чтобы направиться к Лиссабону. Командование армией было поручено Жюно. Несколько позднее, то есть в ноябре, принц-регент решился эмигрировать из Европы и царствовать в Бразилии, так как видел, что не может дать отпора подобному нашествию. Он сел на корабль 29 ноября.

Испанское правительство не протестовало против того, что французские войска проходили через его территорию. Тогда начались бесконечные интриги между дворами Мадрида и Франции. С давних пор велась вражда между князем Мира[163] и Мюратом. Этот князь, имевший безграничное влияние на своего короля, был заклятым врагом наследника престола, инфанта Фердинанда; он перешел на сторону Бонапарта и ревностно служил ему. Князь постоянно обещал Мюрату исполнять все то, чего тот потребует, а Мюрат обещал ему за это корону, какое-то королевство Альгарвию (южная провинция Португалии. – Прим. ред.) и сильную поддержку с нашей стороны.

Множество интриганов, частью французов, частью испанцев, вмешивалось во все это. Они обманывали Бонапарта и Мюрата относительно истинного настроения умов в Испании и тщательно скрывали, насколько там ненавидят князя Мира. Французы посчитали себя хозяевами страны и по этой причине впали в заблуждение, за которое им пришлось поплатиться.

Относительно этих дел император не всегда советовался с Талейраном или же не всегда доверял ему. А между тем последний, лучше осведомленный, чем Мюрат, часто говорил императору о настоящем положении вещей; но его подозревали в зависти по отношению к князю Бергскому. Мюрат утверждал, что Талейран, только желая повредить ему, сомневался в успехе, за который ручался князь Мира, а Бонапарт давал себя опутывать подобными интригами.

Говорили, что князь Мира делал Мюрату громадные подарки, что Мюрат надеялся получить испанский трон, после того как ему удастся обмануть испанского министра, вызвать разрыв между испанским королем и его сыном и, наконец, довести дело до желанной революции. Ослепленный этой перспективой, он нисколько не сомневался в том, что ему сообщали, чтобы угодить его страстному желанию.

Случилось так, что в Мадриде неожиданно составился заговор против короля. В донесениях королю указывалось, что в него сумели вовлечь и принца Фердинанда. Соответствовало ли это действительности или интриговали против молодого принца, но все это было обнародовано тотчас же после открытия заговора и произвело большой шум. Испанский король отдал сына под суд; затем он был обезоружен извинительными письмами, которые инфант написал из страха, письмами, которые открывали его вину, действительную или воображаемую, и двор пребывал в ужасном волнении. Король был чрезвычайно слаб и совершенно запуган своим министром, который руководил королевой со всей властью господина и прежнего любовника. Королева ненавидела своего сына, которого народ любил, прежде всего благодаря ненависти, вызываемой князем Мира.

Все это благоприятствовало политике императора и льстило его надеждам. К этому надо прибавить и состояние самой страны: незначительность вырождающейся аристократии, невежество народа, влияние духовенства, тьма суеверия, жалкое положение финансов, влияние, какое желало оказывать английское правительство, занятие Португалии французскими войсками, – и тогда станет ясно, что подобное положение угрожало беспорядками в будущем.

Я часто слышала, как Талейран говорил Ремюза о положении дел в Испании. Однажды, беседуя с нами об утверждении династии Бонапартов, он сказал: «Для нас плохим соседом является принц из дома Бурбонов, и я не думаю, чтобы Бонапарт мог это так оставить». Но в это время, в 1807 году, Талейран считал, что не следует вести интриги с помощью такого незначительного человека, каким был князь Мира, а надо изгнать его и тем привлечь к себе нацию. Если же король не согласится на это, надо воевать с ним, идти против него ради его народа и в зависимости от текущих событий или совершенно лишить престола всю династию Бурбонов, или же скомпрометировать ее в пользу Бонапарта, женив принца Фердинанда на какой-нибудь из принцесс императорской фамилии. Талейран склонялся в пользу этого последнего мнения и, надо отдать ему справедливость, предсказывал Бонапарту, что из всего другого выйдут только затруднения.

Одним из главных недостатков ума Бонапарта – кажется, я уже говорила об этом раньше, – было то, что он совершенно не понимал людей, меряя всех по своему шаблону, и не верил в те различия характеров, которые создаются нравами и обычаями. Он судил об испанцах как о всякой другой нации. Зная, что во Франции развитие неверия привело к равнодушию по отношению к духовенству, он воображал, что если за Пиренеями говорили языком философии, который предшествовал Французской революции, то среди испанцев произойдет то же движение, что и среди французов. «Когда я начертаю на своем знамени, – говорил он, – слова: «свобода», «долой суеверия», «уничтожение дворянства», меня встретят так же, как встречали в Италии, и все истинно национальные классы общества будут на моей стороне. Я выведу из состояния инерции этот некогда благородный народ, я покажу испанцам успехи промышленности, которые умножат их богатства, и вы увидите, что на меня будут смотреть как на освободителя Испании». Мюрат передал некоторые из этих выражений князю Мира, который продолжал уверять, что подобный результат в самом деле возможен. Талейран говорил напрасно, – его не слушали. Это был первый удар, нанесенный его влиянию, который поколебал его, пока незаметно, но этим тотчас же воспользовались его враги. Маре старался говорить то же, что Мюрат, видя, что это льстит императору. Министр иностранных дел, недовольный тем, что на его долю оставалась деятельность, лучшая часть которой была отнята Талейраном, считал необходимым держаться другого мнения, чем бывший министр. Император, введенный таким образом в заблуждение, дал себя обмануть и через несколько месяцев пустился в это несчастное и обманчивое предприятие.