Бабуля, наверное, быстро обнаружила, что комната заперта, что выхода нет, и напрасно толстые пальцы, испещренные старческими пятнами и покрытые скользким кольдкремом, тянули за дверную ручку.

Джейн не раз снился звук этих шагов. Поступь, которой она никогда не слышала, была громче и реальнее любых известных ей звуков. Джейн совершенно точно знала, как он топал по лестнице – топ, топ, топ, – преодолевая по две ступеньки за раз, а бабуля испуганно прислушивалась и понимала, что это не дядя, ведь дядя подвернул ногу. Должно быть, в тот момент она задрожала, и у нее бешено заколотилось сердце, и она решила, что в дом забрались грабители.

Все это не могло длиться долго; удар сердца – и шаги уже в коридоре, а дом сотрясается и пульсирует от ликующего предвкушения долгожданной трапезы, и гулкие шаги раздаются в такт этой пульсации – быстрые, широкие, чудовищно целеустремленные, – и в замке поворачивается ключ, а затем…

А затем Джейн просыпалась.

Она не раз говорила себе – и тогда, и позже, – что маленький мальчик не виноват. Она нечасто видела Бобби, а при встречах убеждалась, что он почти ничего не помнит: старые впечатления вытеснялись новыми. На Рождество ему подарили щенка, и еще он пошел в школу. Узнав, что ненастоящий дядя скончался в сумасшедшем доме, Бобби не без труда понял значение этих слов, поскольку младшие никогда не считали этого дядю членом семьи. Для них он был частью игры, в которую они играли – и которую выиграли.

Понемногу безымянные страдания, однажды владевшие этим домом, поблекли, а затем и вовсе исчезли. Сильнее всего они чувствовались несколько дней после смерти бабули, но предполагалось, что так сказывается шок, а когда муки закончились, предположения сменились уверенностью.

По чистой случайности холодная и ограниченная логика Бобби оказалась верна. Введя в игру еще одного ненастоящего дядю, Руггедо сжульничал бы, а Бобби верил, что оппонент будет соблюдать правила. Так и вышло, поскольку эти правила оказались для него ненарушаемым законом.

Руггедо и ненастоящий дядя составляли единое целое. Две части, связанные единым жизненным циклом, и, покуда тот не завершен, Руггедо не мог втянуть в себя ложноножку – ненастоящего дядю – или прервать связь между собой и этим отростком, а поэтому в итоге оказался беспомощен.

В психиатрической лечебнице ненастоящий дядя медленно умер от голода. Он не прикасался к предложенной пище. Он знал, чего хочет, но этого ему не давали. Голова и тело скончались одновременно, и в доме, когда-то принадлежавшем бабушке Китон, снова наступили мир и покой.

Если Бобби что-то и помнил, об этом никто не узнал. Он действовал в рамках идеальной логики, ограниченной жизненным опытом. Сделай что-нибудь по-настоящему плохое – тебя заберет полицейский. И Бобби устал от этой игры, но соревновательный инстинкт не позволял бросить ее и переключиться на что-нибудь новенькое.

Короче, он хотел победить – и победил.

Никто из взрослых не сделал бы того, что сделал Бобби… Но по меркам взрослых дети слегка не в себе. Если судить по особенностям мышления, поступкам и желаниям, неизбежно придешь к выводу, что ребенок – существо отдельного вида. Как бы назвать его, этот вид?..

Зовите его демоном.

Золотое яблоко

В те ночи, когда на улицах царила тьма, а в сердцах человеческих – страх, наверное, немало нашлось бы среди нас желающих сбежать в прошлое, во времена Змея и вечно юной Евы…

– Похоже, из этого можно состряпать лихую статейку, – сказал Макдэниелс, придвигая ко мне по столу папку скоросшивателя. – Надо только подать под правильным соусом. Драгоценный реликт, привезенный из Лондона…

– Чепуха, – буркнул я. – Нынче такого добра навалом.

– Ну, была бы честь предложена. – Круглая, как луна, физиономия редактора склонилась к лежащим на столе гранкам.

– Ладно, чего уж. – Я ленивым жестом раскрыл папку.

Деньги не бывают лишними, да и нечем мне было заняться в тот вечер. За окнами редакции «Кроникл» синие нью-йоркские сумерки сгущались в ветреную ночь, по телетайпам и телефонам не поступало новостей, но домой меня еще не тянуло. Поэтому я просмотрел содержимое папки. А содержимого было немного, и в основном старье. Как я узнал, давным-давно, еще в Средние века, некий мастер соорудил помандер, золотой шарик, инкрустированный полудрагоценными камнями, – шкатулку для хранения благовоний. По слухам, получился в своем роде шедевр – безымянный искусник был едва ли не ровня самому Челлини. Где-то в филигранном корпусе шкатулки он запрятал секретный замок. Да так удачно запрятал, что способ открывания помандера, будучи однажды забыт, оставался таковым примерно до 1890 года, когда один музейный смотритель, тот тип, который писал всю эту чепуху, одолжил шкатулку для выставки и решил повозиться с замком. И хотя в таких делах он был дока, возиться пришлось несколько недель.

В общем, до потайной защелки он в конце концов добрался и даже изобразил схематически, как это сделать.

Из каракулей на папке я понял, что мы купили и статью музейного смотрителя, и схемку, но не удосужились напечатать.

Еще там было немало выписок из старинных манускриптов, где в разные времена упоминался помандер. Его называли Золотым яблоком – pomme d’ambre означает «ароматное яблоко» – и, безусловно, считали очень ценным, как из-за высочайшего качества ювелирной работы, так и из-за материалов, потраченных на изготовление. Вот, пожалуй, и все.

– Ну и что дальше? – задал я вопрос Макдэниелсу.

Он не счел нужным поднять взгляд.

– Один парень, по фамилии Аргайл, вчера заявился в «Клиппер»[70]. В Лондоне он попал под бомбежку, сюда прибыл на лечение и привез с собой эту старинную вещицу. Живет здесь. – Испачканная в типографской краске рука придвинула ко мне клочок бумаги. – Попробуешь что-нибудь из него вытянуть?

Я сказал, что попробую, и потянулся к телефону. Барышня на коммутаторе соединила меня с Аргайлом, и он, услышав, кто я и чего хочу, удивил предложением посетить его немедленно. Что и говорить, повезло.

Я затолкал в карман статью музейного смотрителя, прихватил несколько заточенных карандашей и старых конвертов, чтобы делать записи, и двинул по неосвещаемым улицам к «Гранд-Сентрал-стейшн». На особый успех не рассчитывал.

На Лексингтон-авеню я спустился в метро и поехал в противоположном от центра направлении. А когда выходил на Восемьдесят шестой улице, вдали завыли сирены, оповещая о «синей» тревоге.

– Ой-ой-ой! – воскликнул я и припустил бегом, надеясь добраться до Аргайла раньше, чем сирены потребуют срочно укрыться.

Рев нарастал, к нему присоединялось все больше сирен. Я едва успел. Аргайл жил в большом многоквартирном доме возле Центрального парка, окна и уличные