Эти перечни от весны к весне становились полезнее и полезнее, потому что зимой забываешь все больше и больше.

Теперь Туути собирала вещи, чтобы переезжать в город. Мы мало об этом говорили. Все время стояла хорошая погода.

Однажды утром я взяла в руки сети, чтобы повесить их на зиму в подвал, и внезапно поняла, что они мне уже никогда не понадобятся.

Я спустилась в овраг к своему старому закутку для колки дров. Куст дикого шиповника так разросся, что почти закрыл собой дровяник. Но я все-таки пролезла внутрь и села под куполом, чтобы подумать.

Значит, больше мне никогда не рыбачить. Не выливать помои в море и не собирать дождевую воду, не переживать за «Викторию» – никому никогда больше не придется из-за нее переживать! Отлично. Затем я стала думать, почему бы не оставить луг в покое и не дать ему расти как вздумается, а красивым камням перекатываться, как им хочется, – никто не будет на них любоваться, и так далее. А потом я рассердилась и решила: пусть птичья война идет как идет и пусть любая чертова чайка впредь считает, что весь дом принадлежит ей одной!

Я снова пошла в дом и стала составлять список причин не жить на острове, когда ко мне заглянула Туути и спросила: «Пишешь? Если о кораблекрушении „Виктории“ – то не расстраивайся очень сильно…»

«В каком смысле?» – отозвалась я.

«Ну, смотри… Постарайся хоть раз в жизни написать по делу. Не пиши, что шторм начался осенней ночью, а скажи, как было: посреди дня летом, пятнадцатого июля тысяча девятьсот девяносто первого года. Напиши, что было девять баллов по Бофорту, ветер – двадцать – двадцать четыре метра в секунду, дул, естественно, юго-восточный. И пиши в настоящем времени, так больше драматизма. Скажем, вот так: „Море стремительно поднимается и бурлит, чернея; дом трясется, и скоро нам конец“».

Я спросила: «А как насчет „не слышно птичьего крика“?»

«Пойдет, – ответила Туути, – но, так или иначе, для „Виктории“, противостоящей небывалому натиску, это будет сюрприз. Корму заливает, из-за мыса накатывают волны, она мужественно сопротивляется всеми своими четырьмя канатами – напиши, что я меняла их каждый год, и все смычки тоже. Напиши, что вода почти подошла к корме, еще сантиметр – и затопит, это неизбежно! Растяни это описание как можно сильнее».

Я: «Знаю». Туути всю ночь стояла и дежурила у северного окна, иногда спускалась вниз и проверяла, не натянулись ли канаты слишком сильно, затем снова стояла на страже. Мне кажется, тогда она беседовала с нашей лодкой.

«Давай дальше, – велела Туути, – напиши, что в десять минут пятого „Виктория“ по палубу наполнилась водой и затонула, медленно и благородно. Напиши, что в восемь утра я связалась с Пеллинки по нашему новому радиотелефону. Очень спокойно им сообщила, что случилось непоправимое, а они решили, что это ты свалилась со скалы, но я им говорю: „Виктория“ потерпела кораблекрушение. Они срываются с места и отправляются к нам, чтобы увидеть своими глазами, что случилось, но нет и речи о том, чтобы причалить, поэтому мы только машем друг другу руками. В общем, им приходится приехать к нам еще раз…»

Я прекратила писать и поинтересовалась, не слишком ли это, но Туути продолжала: «Они приплыли снова, и на этот раз на борту были два капитана и лоцман. Море утихло настолько, что они смогли вытянуть „Викторию“ и дотащить ее за корму до берега на двух канатах, а она, невредимая, скользила по воде – подумать только! – спокойно проходила между волн и камней. И была почти целая: не хватало только палубной доски на носу и аккумулятора для „Ямахи“. Напиши, что я на всякий случай запустила „Ямаху“ и она работала почти десять минут! И что весла у меня были положены под банку, так что они никуда не делись».

В тот год, уже довольно поздно осенью, мимо проплывал Брюнстрём. Он пообещал позаботиться о сетях дяди Торстена и забрать кое-какие четырехдюймовые доски и полмешка цемента.

«Значит, съезжаете, – сказал он. – Заметно. Маловато тут у вас ненужных вещей».

Он обошел дом кругом, чтобы убедиться, что все в порядке. Мы следовали за ним. Бочки для воды были аккуратно перевернуты и закреплены, чтобы их не сдуло, ставни можно было уже запирать на щеколды – все мелочи говорили о подготовке к зиме.

Брюнстрём счел, что мы оставляем все в очень приличном виде и даже во вполне жилом, хотя ступеньки веранды не мешало бы просмолить, учитывая, что пойдет снег. Он сказал: «А теперь поплыли, покажу вам такой остров, какого вы еще не видели».

Был полный штиль. Брюнстрём вел катер строго на юг, довольно долго. Он причалил у шхеры, резко выдававшейся из воды крутым утесом и состоявшей из трех отшлифованных валунов, тесно прижатых друг к другу. Между ними были глубокие расщелины, в которых, несмотря на полный штиль, беспрерывно поднималась, а затем опускалась вода. Камень был черный, на нашем острове таких нет.

Брюнстрём ждал в катере, потому что там негде было пришвартоваться.

«Ну как вам? – поинтересовался он. – Здесь ни травинки не растет, нет вообще ничего, и мне почему-то кажется, тут хорошо слушать крики чаек».

Туути во что бы то ни стало захотелось узнать точное название этого места, но островок был безымянный. Когда мы вернулись к себе, то погрузили доски в катер Брюнстрёма и принялись натирать ступеньки веранды смолой, потому что лак «Валтти» закончился.

В последний день, убираясь в подвале, Туути нашла один из наших воздушных змеев из шестидесятых годов и вытащила его на пригорок. Стоило ей слегка его приподнять, держа за хвост, как налетел ветер и унес змея с собой. Тот взлетел высоко-высоко и скрылся из виду далеко над Финским заливом.

Бульвар и другие тексты

Перевод А. Лавруши

Предисловие

Туве Янссон (1914–2001) написала целый ряд новелл и эссе, в силу формата публикации оставшихся практически неизвестными. Произведения печатались в периодических изданиях, для которых она часто делала иллюстрации. Тексты молодого автора выходили в журналах, дневных газетах и рождественских изданиях «Юлен» («Julen») и «Люцифер» («Lucifer»). Первая новелла, под названием «Бульвар», была издана, когда писательнице было двадцать, после чего до 1940 года (то есть до окончания Зимней войны) Туве Янссон публиковала по две новеллы ежегодно. В них она описывала жизнь художников в Париже, рассуждала о любви, прочих чувствах и одиночестве.

Ранние тексты Туве Янссон