всегда дует зюйд-вест, когда случается что-то плохое? – на утро я нашла Пеллуру, почти съеденного червями, и ему пришлось навсегда отправиться в море.

Каждое лето мы ждали появления ласточек. Брюнстрём говорил нам, что они селятся лишь на тех домах, где люди счастливы, но только если дом не покрашен краской «Валтти» или «Пинотекс». Ласточки прилетали с большой помпой, словно кинжалы, со свистом разрезали воздух, раз за разом то ли в удивлении, то ли в восхищении кружили над домом; еще мгновение – и их уже не было, и ничто не предвещало, что они вернутся. И надо же умудриться прилетать только тогда, когда никто их уже не ждал! Вот это высокий стиль! Ласточки вили гнезда в старых панамах Хам и на всевозможных потайных полочках и дощечках, которые Туути прибивала под козырьком крыши.

Все без исключения птицы красивы, но мало у кого такая красивая голова, как у гаги. Вытянутая, а взгляд серьезный и какой-то безропотный. Сидя в гнезде, гага не двинется с места, когда ты проходишь мимо, – будет сидеть, на вид спокойная, непостижимая.

Много лет под кустом шиповника перед домом жила у нас самка гаги. Кошку она уважала. Гагачьи гнезда были по всему острову. На рассвете гаги встречались в низине и бродили вокруг палатки, общаясь на своем неспешном гагачьем языке. Когда появлялись птенцы, мама тут же, но без спешки, вела их к морю, и они тотчас окунались в волны и были в восторге от барашков, – так по крайней мере нам казалось. Мы заметили, что у гаг не очень хорошо со счетом: одна мамаша буксирует свое потомство вокруг мыска, другая проплывает рядом с этой процессией с собственными детками в хвосте, и первые без доли сомнения меняют курс и устремляются за новой мамой. Случается, что перепутанные гагачьи птенцы льнут к «Виктории», большой и надежной. Двух брошенных птенчиков мы назвали «сиротками». Они всегда были вместе, часами резвились в заливе, катались на волнах, выросли и жили долго и счастливо, насколько мне известно.

Случалось, что над островом по пути на запад пролетал вертолет береговой охраны. Я издалека слышала, как он, треща, приближается к нам, и, бросив все дела, взбегала на скалу, чтобы его увидеть. Это была церемония учтивости или, скажем так, ритуал узнавания. Вертолет делал пару кругов над островом на небольшой высоте, вздымал волны в заливчике и до смерти пугал птичье население, затем, качнувшись в знак приветствия, поднимался на высоту, позволявшую еще больше повыделываться, и я тоже включалась в эту игру, вытягивала руки в стороны, изображая самолет, и заводила некий танец, призванный выразить благодарность и восхищение.

Когда выдался год с большими штормами, вертолет даже садился на острове, чтобы проверить, как у нас дела, но его лопасти так шумели, что мы не понимали почти ни слова из того, что друг другу кричали.

Иногда мимо нас проплывал Брюнстрём, он закидывал лесу на лосося. Ему нравилось ночевать в своем катере, и он редко сходил на берег. Если же все-таки сходил, то приносил лосося и нам, но времени попить кофе у него не было, и каждый раз он заявлял: «На этом прощаюсь, здесь больше ничего не происходит, да и нечему тут происходить, так что всем пока».

А потом наконец-то случилось нечто, что, вообще говоря, могло бы произвести на Брюнстрёма впечатление, – настоящий смерч. Он медленно приблизился к нам со стороны Эггшерсфьердена и пошел дальше, чуть не задев нас, и мы видели, как он надвигается, как проносится над водой, соединив небеса с морем в белоснежный вертящийся столб; еще пара метров – и все наше добро бы улетело: и дом, и мама, и кошка – всё! Потом лоцманы говорили, что смерч двигался на высоте, на которой, как правило, летают самолеты, и я вскользь упомянула об этом Брюнстрёму в его следующий приезд.

Хам занесла этот смерч, как заносила и все визиты вертолета, в особую тетрадку, которую называла «Изменения на острове». Там она описывала, как быстро может меняться освещение: мимо проносится ливень, грозовая туча за несколько мгновений изменяет весь мир вокруг, гром и молния заставляют вспомнить о бенгальских огнях, а отмели становятся желтовато-зелеными. Зато в туман ощущаешь абсолютный покой, словно ты на самом краю земли. Еще она пишет там о радуге.

Хам недоумевает по поводу тех, кто к нам приезжает, задается вопросом, не слишком ли монотонен пейзаж, где только камни и горизонт, и спрашивает, не тоскуем ли мы по более разнообразной природе?

А еще отмечает: никогда не знаешь, что выкинет погода, – вот море поднимается внезапно, значит подует сильный ветер. Вот море сильно опускается, значит дело к шторму. Затем она пишет, что море вообще ничего не делает, – и вскоре начинается страшный ветродуй. Хам добавляет, что любые прагматические объяснения – полный идиотизм, потому что море всегда ведет себя ровно так, как ему вздумается.

Затем она подробно рассказывает о таинственных переменах на берегу: в частности о том, как штормовой ночью перевернутые валуны заполнили собой половину оврага, а следующей ночью все они снова оказались в море, в другой раз из-за переменившегося ветра получился новый песчаный пляж, но на следующий день его смыли волны.

Хам замечает незнакомых птиц, которые с коротким визитом прилетают к нам по осени: турухтанов, вторжение угольно-черных скворцов, ворону, какую-то огромную птицу – чуть ли не орла – и еще маленькую сову. Очень важно следить за направлением ветра, температурой и уровнем воды, а также за мирной сменой растительности, наблюдать, как она рождается и снова умирает, но прежде всего – за теми иррациональными видами, которые в какое-то лето могут вообще не появиться, а на следующий год заполоняют весь прибрежный луг. Еще Хам много пишет о рябине.

Все прекрасно знают, что у каждого дома в Финляндии непременно должна расти kotipihlaja[172], своя собственная рябина в углу дома, она – неотъемлемая часть жизни и символ покоя и гармонии. Наша домашняя рябина – единственное дерево на острове. Когда она была маленькая, ее расщепило камнем, отлетевшим во время взрывных работ, но рябина оклемалась и выросла в густой большой куст, который потом сросся с розовым шиповником, – так появились джунгли, небольшие, но непролазные. Пока у меня не начали болеть ноги, я вползала в них угрем, чтобы меня никто не мог отыскать в этом абсолютно зеленом пространстве, откуда не видно ни клочка вездесущего моря. Иногда туда приходила кошка, но мы друг другу не мешали.

В