конце тетради Хам написала и подчеркнула эти слова: «Лилиям не нужны украшения».

Да-да, знаю. Вероятно, что-то из Библии. И отлично понимаю, что она имела в виду: мы попытались превратить дикий луг в сад, заросли кустарника – в парк, укротить морской берег с помощью причала, и это далеко не все, что мы сделали не так, уж поверьте!

Ну да, люди ошибаются. И что дальше?

Бывало, возникало ощущение, похожее на несчастную любовь. Все приобретало гипертрофированные черты, мне начинало казаться, что этот безмерно избалованный и страдающий от плохого обращения остров – живое существо. То мы ему были не по душе, то ему становилось нас жалко; возможно, все зависело от нашего поведения, а может, он просто делал так, как ему вздумается.

Однажды вечером я спустилась к болотцу за сомом, уронила в море нож и в тот миг задумалась о том, как выглядит остров внизу, в своем основании. Возможно, там широкое плато, теряющееся в бесконечно пустынном морском дне, – чем дальше, тем водорослей все меньше, а темноты все больше, и абсолютная тишина…

Я принесла рыбу домой и поделилась тем, что почувствовала.

«Да, точно, – согласилась Туути, – а на этом злом дне наверняка полно застрявших в нем в стародавние времена якорей».

Но я на это рассмеялась: «Ха-ха, да тогда люди даже не пользовались якорем, просто бросали камень на веревке!»

Если я уставала от разных дел, то шла ненадолго в закуток для колки дров. Идея такого пространства абсолютно прозрачна: там с чистой совестью пилят и колют дрова, там можно побыть в покое, там приятно пахнет и, в отличие от других мест, там всегда осуществляется задуманное.

В дровяном закутке в нашем овраге прямо из песка и перегнивших водорослей растут кусты шиповника, им там хорошо, и они продолжают разрастаться.

На этом месте я и построила себе дровяник.

Мы собираем плавник чаще всего весной. Сами коряги к нашему берегу не прибивает, все они плывут мимо острова, дразня и не обращая ни малейшего внимания на наше недоумение. Мы собираем их на других пляжах. Это что-то среднее между работой, игрой и ритуалом. Раньше на кучу найденного плавника достаточно было положить два камня и тем самым обозначить, что это твое, и ее бы никто не тронул, теперь же надо все забирать с собой как можно быстрее. Собранную добычу мы привозим домой и там сортируем: бревна, чурбачки, доски, большие и маленькие, всякий мелкий хлам – и в отдельной кучке то, что сжечь рука не поднимется, и чем можно пользоваться потом или просто восхищаться, и что ни в коем случае нельзя спутать с дровами. Большая сортировка – это очень важно.

В общем, я принялась строить себе дровяник. Стены выложила из камней, оставшихся от взрывных работ, причем только из тех, что были красного либо желтого цвета. Дровяник в итоге вышел овальным, и крышу, конечно, пришлось строить в форме купола, а каменную кладку надставить деревянным каркасом, который, естественно, тоже был овальным. Задачи такого рода могут приносить умиротворение. Я долго искала стволы, изогнутые нужной мне дугой, по лесам на Пеллинки. После чего Туути с помощью своей дрели «Блэк энд Деккер» и генератора «Хонда» ввинтила изогнутые металлические конструкции купола в сосновую древесину.

Вышло замечательно.

Металл предстояло накрыть рубероидом и промазать смолой. Ее мы варили в котле. Обратите внимание, что, когда вар доходит до нужной кондиции и тянется длинными тугими жгутами, торопиться ни в коем случае нельзя – они легко рвутся, и потом на земле повсюду будут красоваться метровые черные кляксы. После того как крышу просмолили, ее нужно было покрыть дерном, а его в свою очередь – закрепить старой рыболовной сетью, чтобы не сдуло. Купол же предстояло украсить луковкой, которую, по правде сказать, наверняка съедят полевки.

Как бы там ни было, мы пилили и строгали вовсю и к осени подвели дровяник под купол.

А когда вернулись на остров следующей весной, дровяник был совершенно пуст и начисто вымыт, море забрало все, даже колоду. Туути хохотала что есть мочи. «Пусто! – кричала она. – Все начисто! Уплыло из-под носа, как огурцы Фриберга!»

А мне было не до смеха.

Кстати, как-то раз я спросила Брюнстрёма, кто такой был этот Фриберг, а Брюнстрём ответил, что это было так давно, что уже никто ничего не помнит. И добавил серьезно, что сам хотел бы остаться в памяти людей именно так.

Мы позволили шиповнику захватить наш дровяной закуток.

Если задуматься, иногда Туути до упаду смеется по самым странным поводам – например, когда по ошибке выбрасывает в море свой любимый молоток вместо помоев, не говоря уже о Смоки-Маунтинс![173] Четырнадцать часов мы ехали на автобусе из Чарльстона в Смоки-Маунтинс, который Туути мечтала увидеть с самого детства, в метель мы добрались до конечной станции, вокруг не было ни души, и одинокий человек за прилавком понуро объяснил нам, что заповедник закрыт на зиму. Туути сочла это самым смешным, что ей когда-либо приходилось слышать. И при этом она совершенно точно в своем уме. Или вот еще случай с ящиком гвоздей. Как-то раз, взяв самую маленькую палатку, мы отправились на Куммельшер, чтобы пожить в зарослях на болотце. Иногда лес Туути не привлекал. С собой у нее был ящик, в нем – разный мелкий крепеж для работы с деревом.

А я все, что было в ящике, уронила в мох.

Туути не сказала ни слова. Вынув из рюкзака магнит, она достала все гвоздики до одного и положила каждый в свою ячейку.

Уже потом я как-то спросила ее, зачем она взяла с собой магнит, но никакого ответа толком не получила.

Иногда, видимо, мы просто действуем по наитию.

Когда мы впервые приехали на остров, прибрежный луг представлял собой море колосняка, который качался туда-сюда на ветру и напоминал атла́с: миг – и эта ткань поворачивалась к тебе уже другой своей стороной – матовой, – наверное, еще более красивой, и так попеременно. Кто-то нам поведал, что здесь некогда был цветочный луг, и, естественно, мы занялись прополкой и облагораживанием. Промотыжили всю землю и избавились от колосняка. Часто отличить полезные корни от корней сорняков, которые следовало выбрасывать в море, было трудно, – возможно, и те и другие нужны для скрепления почвы.

Угнетенные цветы взошли и заполнили луг своей красотой.

Но у меня в памяти отпечаталась та картина первозданного поля дикого колосняка, колышущегося на ветру.

Там, где море встречается с лугом, есть небольшая