Попробуй тут извернуться, только попробуй!

Он изворачивается. Комедия ещё укрыта под замком в его секретере, а он уже понемногу рассказывает о ней то одному, то другому из своих самых близких друзей, само собой, под строжайшим секретом. Он даже берет с них наичестнейшее слово молчать, определенно рассчитывая на то, что, по слабости человеческой, близкие друзьям тотчас разболтают столь приятную новость на весь Париж.

В самом деле, не успевает он глазом моргнуть, как по Парижу начинают расходиться круги, точно от брошенного камня в пруде. Его допрашивают, его тормошат. Он отнекивается, отшучивается, а между тем понемногу сыплет остроты, которые отныне принадлежат Фигаро, давая понять, кто говорит и по какому поводу говорит.

Тут уж от брошенного камня расходятся волны. Слухи достигают театра Французской комедии. В театре переполох. Ни один театр в мире не упустит хорошую пьесу, ни один актер в мире не откажется заранее захватить лично для себя хорошую роль. А у Пьера Огюстена давным-давно отличная репутация во Французской комедии. Уж где, где, а во Французской комедии все, от директора до рабочего сцены, знают прекрасно, что этот не напишет слабую пьесу, как не напишет невыразительных, серых ролей.

Натурально, подготовка проходит успешно, первое действие стремительно развивается в нужном автору направлении. Стоит ему словно бы мимоходом заглянуть на спектакль, посетить репетицию, заскочить за кулисы, его обступают, его теребят, а то и прямо, держа пуговицу камзола, требуют текст.

Он и тут отнекивается, отшучивается, сеет остроты, как жемчужные зерна, а между тем точно бы проговаривается, что пьеса-то что, где тут пьесы писать, впрочем, пьеса-то есть, заперта в секретере, пусть полежит, это дело святое, вот ключ, до того опасная вещь, что приходится запирать, никакая цензура её не пропустит, ни-ни, стало быть, не об чем и толковать, не стоит душу ему бередить.

Конечно, как и задумано, толкуют и теребят. Он понемногу идет на попятную, медленно, словно бы нехотя, отступает, сперва читает комедию самым близким, самым верным друзьям, опять-таки под величайшим секретом и предварительно получив наичестнейшее слово молчать. Друзья, как водится, с готовностью наичестнейшее слово дают, слушают текст с ошеломленьем в глазах и приходят в такой необыкновенный восторг, какого он, разумеется, ждал, но никак не мог ожидать.

Вновь по Парижу бурлят и ходуном ходят уже немалые волны. В его доме появляются не ближайшие, но тоже друзья, тоже просят читать. Он сопротивляется то с холодным, то с пристыженным лицом, однако всё же читает.

В салонах смятение, причем в самых высоких салонах, к примеру, в салоне графа Водрейля, кавалера королевы Марии Антуанетты, или в салоне мадам Полиньяк, ближайшей подруги той же королевы Марии Антуанетты. Там эту самую пьесу, которая крепко-накрепко заперта в секретере на ключ, пересказывают очень подробно, почти целиком. Там уже кое-кто так и сыплет остротами, которые точно бы сами, как гвозди, застревают в мозгу, замечательными остротами, как все признают, принадлежащие, разумеется, этому славному, неистощимому, симпатичнейшему красавчику Фигаро.

Тут не выдерживают заинтересованные в деле актеры Французской комедии, им-то эти остроты как воздух нужны, каждая из них стоит денег и славы, такие вещи они умеют чуять лучше всех остальных. О, эти остроты! Каждая из них принесет им по меньшей мере золотой луидор, стало быть, золото в театральную кассу хлынет рекой. Про славу что говорить, с такими остротами слава им обеспечена, исполнителей главных ролей всенепременно станут носить на руках.

Воображение у актеров отличное. Актеры словно воочию видят и славу, и золотую реку. В чем же дело? Э, не в первый же раз! Актеры шепчутся за кулисами и подсылают к любимому автору несколько лучших актрис, ну, ещё, для приличия, кое-кого из актеров жаждущей славы и золота труппы. Ах, красивые женщины, ах, актрисули, ах, шельмы! Перед ними нельзя устоять! И в конце концов уговаривают его почитать. Так ведь цензура, помилуйте, это палач! Э, черт с ней, с цензурой, эта сволочь, эта старая шлюха пока подождет, а нам бы только послушать, узнать, оценить, насладиться, а в памяти каждой и каждого бешеный успех, какой принес им «Севильский цирюльник». Что ж, если так просто, из приятного удовольствия, отчего же не почитать? Вся труппа собирается на сцене театра. Пьер Огюстен садится за круглый, покрытый малиновым бархатом столик и читает, как он умеет читать, то есть его комедия звучит на разные голоса, и её образы точно сами собой выступают из тени.

Актеры Французской комедии тоже приходят в восторг, подобной ближайшим и не самым близким друзьям, а также жадным до развлечений салонов. Только у актеров восторг театральный, особенный. Своим изощренным чутьем они предугадывают чрезвычайный успех, грохот аплодисментов и золотые ручьи. Лишь немногие, самые впечатлительные остаются на своем месте, точно парализованные. Прочие вскакивают, роняя стулья с шумом и грохотом. Восторг сияет в глазах, восторгом полнятся речи. Все поздравляют такого милого, такого славного автора с новым произведением его, разумеется, истинного таланта, истинный талант актеры способны признать и в очевидной галиматье, лишь бы галиматья сулила успех и золотые ручьи. Они обрушивают на его голову целый шквал комплиментов, не столько по существу, большей частью от актеров существо ускользает, сколько в оттенках и частностях той именно роли, в какой каждый из них уже явственно видит себя и какую впоследствии станет вымаливать, вытягивать, если понадобится, и выбивать для себя с отвагой солдата, штурмующего неприступные бастионы противника, с ловкостью дипломата, который объегоривает собрата с честнейшим, открытым лицом, с наглостью шулера, играющего краплеными картами. Да мало ли ещё у актеров разных приемов, когда они хотят схватить хорошую и даже явно слабую роль, лишь бы схватить, лишь бы выйти на сцену и пройтись гоголем под светом рампы. Все в один голос просят, требуют, умоляют его, чтобы он сей же час не сходя с этого места предоставил Французской комедии исключительное право первой постановки его, без сомнения, замечательного творения.

Пьер Огюстен отлично знает этих людей, ну, легкомысленных, ну, пустоватых, невежественных, ну, бессердечных и наглых, однако нередко талантливых, способных загореться, увлечься и поднять даже бездарную пьесу на необыкновенную высоту. Он и любит их за талант, за способность загораться и увлекаться. Он любуется ими, пока они лицедействуют, он громко смеется, хлопает три раза в ладони в знак признательности, в знак удовольствия, благодарит от души за этот неподдельный жаркий восторг и действительно не сходя с места дает слово всей труппе, что премьера «Безумного дня» всенепременно состоится только у них, в замечательной, Мольером прославленной Французской комедии. Да и как он может не дать им этого слова, когда, это он знает даже лучше, чем в порыве самовлюбленности воображают они, Французская комедия – лучший театр в Париже, во Франции, во всей театральной Европе, когда успех ан её сцене означает общий, европейский успех. Впрочем, отрезвляет он восторженную толпу небольшим ушатом холодной воды, прежде нужно узнать, что по этому поводу скажет цензура.

Как водится, цензуру несут на все корки, а все-таки приходится к ней обратиться, без росчерка сволочи-цензора не может быть ни славной роли, ни бешеного успеха, ни золотого ручья. Это подлый закон, но это закон, и уже не сам автор «Безумного дня», который искусно делает вид, будто это пренеприятное дело его не касается, пусть хлопочут, он тут сторона, а товарищество актеров Французской комедии, что, согласитесь, не одно и то же, отправляет новую пьесу на просвещенный отзыв первому королевскому цензору мсье Кокле.