Видите ли, мсье, у «Севильского цирюльника», довольно удачной комедии, по правде сказать, возникает довольно много остервенелых врагов не только до постановки на сцене, но, что не особенно удивительно, но и после ошеломляющего блеска успеха. Самые озлобленные из этих врагов не устают причитать не в одних светских гостиных, о нет, а чуть не на каждом шагу, что если чем и замечательна эта легкомысленная вещичка, так это поразительной бледностью замысла. Однако ж, позвольте, ведь бедность замысла, как ни крути, вернейший из множества признаков, по которому легко и неоспоримо распознается бездарность создателя. Именно так! Именно так! И уж потом, из гостиных и этих самых углов, о блуждании столь странных слухов Пьеру Огюстену, не без тайного удовольствия, доносит кое-кто из друзей, всегда готовых отобедать за его счет.

Разумеется, обвинение подлое, вздорное, однако такое обвинение не может не уязвить самолюбие автора, несмотря даже на самые бешеные овации зала. К тому же Пьер Огюстен не имеет привычки мудрецов и святых спускать своим врагам и подставлять им другую ланиту под новый удар клеветы. Он громко хохочет над бедностью их измышлений. Стоило ему захотеть, и он сплел бы сколько угодно интриг, от которых и у самых глубокомысленных зрителей кругом бы пошла голова.

Не желая быть голословным, он в предуведомлении к отдельному изданию своего исподтишка оплеванного шедевра легко и свободно набрасывает нечто вроде эпилога к нему. Представьте себе, обращается он к своим неугомонным хулителям, что Альмавива женат, охладел и скучает, что сплошь и рядом приключается с пустыми людьми, а неунывающий Фигаро намерен жениться и что неблагодарный аристократ пытается соблазнить, от нечего делать, хорошенькую невесту слуги, без помощи которого и шагу не в силах ступить. Борьба характеров, борьба интересов, борьба самолюбий закипит с новой силой, на этот раз не против злого, хитрого, престарелого Бартоло, а против молодого, наглого, бесцеремонного, всесильного и никчемного Альмавивы.

Постойте, а сам Фигаро? Боже мой, да ведь он сын неизвестных родителей, выросший под чужим именем, так вот, что если сделать его матерью Марселину, а его отцом самого Бартоло, когда-то подло её соблазнившего и за унылыми бастионами своего лицемерия давным-давно позабывшего собственный грех, как обыкновенно приключается с лицемерами? Ах, какие славные из этого обстоятельства вытекают интриги! Озлобленный на этого проходимца за свою обидную неудачу с Розиной, старый скряга жаждет ему отомстить и усиливается расстроить его свадьбу с Сюзанной, а Марселина и вовсе загорается противоестественной страстью при помощи лжи женить его на себе. Видит Бог, одно удовольствие разрушить эти подлые козни преступных родителей и под самый занавес поведать почтеннейшей публике тайну рождения и тайну греха. Какая великолепная, какая забавная получится сцена:

– Это вы! Это он! Это ты! Это я! – только и слышатся возгласы изумления. Боже мой, что за чудесный театральный эффект!

В самом деле, на задорные выдумки он слишком горазд и за словом в карман не полезет. Даже этот быстрый набросок приводит в восторг его попечительного приятеля принца Конти. Принц советует, принц частенько напоминает, при встрече выговаривает, при случае наставляет ленивца, чтобы эту шуточную фантазию всенепременно изготовил для сцены, уверяя неунывающего, смешливого автора, что фантазия веселей самой пьесы, и сам фантазирует со своей стороны, что можно вывести на подмостки будущую семью Фигаро, из чего также можно вылепить превосходный сюжет.

Собственно, Пьер Огюстен давно соблазнен. Он не хуже проницательного принца угадывает, какие замечательные возможности таит в себе этот с виду презабавненький, пошленький, пустенький вымысел. Все-таки он мнется, он не решается погрузиться в пучину новой комедии. Ему видится наперед, какие напасти обвалятся на него, как только фантазия закипит на бумаге, а потом, согласно заведенному порядку вещей, в блестящем исполнении засверкает на сцене. Он отговаривается, втайне желая, чтобы его опровергли, и выставляет на вид из лукавства не самое злостное преступление, которое враги и друзья злорадно припишут ему:

– Ваша светлость, если я второй раз выведу это действующее лицо, я буду принужден сделать его несколько старше и, стало быть, более зрелым, а это значит, что снова поднимется шум, и, кто знает, допустят ли его самого и его более зрелые мысли на сцену, ведь шум у нас, как вам отлично известно, довольно опасен, не для одних тех, кто сочиняет комедии, если всю правду сказать.

Принц как-то странно щурит глаза и тихо смеется:

– Ну, это вздоры, вздоры, мой друг. Уж что-что, а никакие вздоры, я полагаю, не могут вам помешать.

И вправду, уже ничто не может ему помешать. Фантазия то и дело беспокоит, завлекает его, то в карете, то во время обеда, то перед отходом ко сну. В конце концов нечаянно возникший сюжет и мысль о противоборстве высокородной глупости и пребывающего в непохвальном сиротстве ума сливаются в единое целое. Идея представляется настолько насущной, настолько удачной, что воображение, раз пробудившись, не устает плести свои кружева.

Итак, пусть не гораздый на выдумки Альмавива в обмен на невинность наобещает смазливой Сюзанне приданое, перед приданым молодой женщине иной раз трудней устоять, чем перед самым бурным напором мужчины. Пусть явится юный паж Керубино, влюбленный в свою госпожу, единственно потому, что влюблен во все юбки подряд, прелестная беда с такими юнцами. Пусть оставленная, тоже скучающая Розина слегка ответит на невинное увлечение мальчика, ведь все женщины такие кокетки. Пусть стечением обстоятельств или, так лучше, изобретением лукавого Фигаро на бедного Керубино падет жестокое подозрение Альмавивы, и давно разлюбивший жену потаскун вдруг воспылает к ней ярой ревностью и поспешит расправиться с наглецом, данной ему властью отправив его черт знает куда, предположим, что в полк. Пусть на сцене поют и танцуют. А что поют? А вот хоть этот куплет:

Да он завертит такую невероятную карусель, он намотает такой невероятный клубок, что у почтеннейшей публики и в самом деле кругом пойдет голова, и совершенно немыслимая развязка наступит в самый, самый последний момент, когда уже никто не станет ничего понимать! И затем он даст этой карусели название. Это будет нечто необычайное! Он придумает так, что всех, без исключения всех и каждого с толку собьет. Он поставит два слова:

БЕЗУМНЫЙ ДЕНЬ!

О, это название как будто не говорит ничего! По-настоящему-то следовало бы сказать:

МУЖ-СОБЛАЗНИТЕЛЬ.

Жаль, что столь дерзкой шутки отчебучить нельзя, он дал бы слишком свежий след для врагов, враги ведь непременно найдутся, они уже и есть у него, так устроен этот славно устроенный мир, который назвать разумным решится не всякий чудак, и враги погнались бы за ним по иному пути, а куда у нас приводят иные пути? Вот то-то и есть! И у него рождается целая философия о странности и самых известных названий: