Нужны, прямо-таки необходимы и другие министры. С другими-то и загвоздка. У короля кругом идет голова, а она у него и без того постоянно кругом идет. Преемник Неккера на посту министра финансов Жоли де Флери плодит и плодит новые займы и новые подати, которых мыслящее странным образом население уже не может и не желает платить. Вместо того чтобы исправно оплачивать прихоти явно зарвавшейся королевы, население начинает понемногу, подспудно бурлить. Король мало обращает на это внимания. Его раздражает, что казна по-прежнему остается пустой, а Мария Антуанетта требует денег и денег и без денег не желает ложиться в постель.

Что ж, этого Жоли де Флери приходится отправить с глаз долой вслед за Неккером. Только вот на его-то место кого? Приглядевшись к тому да к другому, к пятому, даже к десятому из придворных прихлебателей и воров, король призывает в министры финансов д’Ормессона. Д’Ормессон послушно занимает пустующий кабинет, но уже не придумывает ни новых займов, ни новых налогов. Д’Ормессон просто-напросто ничего не придумывает, и в королевской казне как было, так и осталось хоть шаром покати.

Бедный король впадает в раздумье, которое тем тяжелей для него, что в обыкновенные времена он избегает попадать в это весьма и весьма неудобное для него положение. Вот как раз в этот неподходящий момент в его руки попадает комедия хорошо известного ему Бомарше под скромным, ничего толком не изъясняющим названием «Женитьба Фигаро».

В общем, это надо признать, королю нравится его комедийный талант, и король с удовольствием взялся бы за неё, однако ж дела, столько дел, без комедий в голове пустота. Чтобы как-нибудь спихнуть с себя эту обузу, он просит для начала Миромениля прочитать сей неожиданный труд и доложить ему, как положено, своё мнение, мол, ты, на данный момент и министр юстиции, и канцлер Франции, тебе и книги в руки. Миромениль исправно исполняет свой долг, возвращает рукопись и так и бухает в лоб, что это не иначе как сочинение дьявола.

Король доверяет Мироменилю в такого рода делах, однако на этот раз мсье Миромениль что-то слишком уж резок, придется читать, всё самому, самому, вероятно, ворчит он про себя, ни в каком деле помощников нет. И Людовик ХV1 добросовестно прочитывает комедию от первой прозаической фразы «девятнадцать на двадцать шесть» до завершающего восклицания «а под занавес – куплет», который по весьма непонятным причинам необходимо пропеть не один раз, а два.

Следствия этого чтения нельзя не назвать неожиданными как для автора, так и для самого короля. Король возмущается так, как редко, по слабости темперамента, когда возмущается, ведь спокойнейший, равнодушнейший ко всему человек. А тут, поглядите-ка, он в сильнейшем раздражении швыряет отвратительный манускрипт на свой письменный стол и восклицает во всеуслышанье, точно не верит себе и спешит отрезать себе путь к отступлению, что при его жизни эта мерзость никогда не увидит подмостков.

Несколько придворных, случайно оказавшихся невольными свидетелями столь чрезвычайного происшествия, не в состоянии скрыть изумления, а уж на что обучены скрывать всё, что неугодно знать и видеть монарху: король в раздражении, король швыряет, король возмущен, да полно, уж не болен ли он?

И король разъясняет свой невероятный поступок:

– Этот человек глумится над всем, что должно уважать в государстве. Если быть последовательным, то, чтобы допустить постановку этой пьесы, нужно разрушить Бастилию.

Трудно установить, обладает ли французский король Людовик ХV1 безупречным эстетическим вкусом, поскольку всем высоким искусствам он предпочитает искусство вытачивать на своем станочке разного рода детальки и собирать из них разного рода замки для письменных столов, секретеров и потайных дверей. Однако можно с уверенностью сказать, что его политическое чутье, окончательно сбитое с толку долгожданным рожденьем наследника, и на этот раз чрезвычайно и не к месту подводит его. В его руках вовсе не бомба, заложенная под фундамент его королевства, а всего-навсего веселая сатира на громоздящиеся в нем беспорядки.

Автор глумится? Конечно, глумится! Только под впечатлением такого глумленья французскому королю следовало бы поглубже задуматься над серьезным вопросом о том, всё ли содеянное под управлением его отца и его самого заслуживает уважения в его уже довольно потрепанном королевстве. Королю не мешает также понять, что никакие комедии, никакие сатиры, тем более никакие жалкого достоинства повести откровенно посредственных авторов с громадным и больным самомнением, мнящих себя не иначе, как потрясателями основ, никаких основ не потрясают и никакими бомбами не являются, причем не являются бомбами по природе своей, иначе под взрывами бессчетного количества комедий, сатир и повестей с направлений на этой земле давным-давно дымились бы только развалины. Хуже того, французскому королю не хватает ума догадаться, что именно запрещение этой веселой комедии может превратиться в мощную бомбу, которую он сам закладывает под фундамент своего королевства, поскольку не сама комедия, а именно её запрещение способно подвигнуть уже и без того понемногу забурлившее население на открытое недовольство, возможно, даже на бунт.

Нечего говорить, что Пьер Огюстен ошарашен столь неожиданным заявлением. Какие бомбы?! Какое глумленье?! Сам он в своей комедии никакого глумленья, никакой бомбы не видит, о взрыве не думает, на Бастилию не покушается, не потрясает основ. Боже мой, да ведь он монархист, монархист в духе английской конституционной монархии! Он всего лишь настраивает общество и стремится побудить самого короля как можно скорей приняться за спасительные реформы. Собственно, король должен быть благодарен ему за его откровенность, за то, что он указывает ему на гнойные язвы, которые требуют незамедлительной операции. А вместо благодарности что?

Вместо благодарности одна чепуха. Мало того, что король запрещает комедию, а ведь это запрет окончательный и обжалованию не подлежит, мало того, что Миромениль обзывает его комедию произведением дьявола. Этот самый Миромениль нажимает на все рычаги исполнительной власти, чтобы и в самом деле «Женитьба Фигаро» не увидела сцены. Он дирижирует, и хор прочих министров исправно вторит ему. Против комедии ополчается придворная клика, а следом за ней настраивается судебная власть, у которой свои счеты с автором, её заклятым врагом. Содержание комедии, в пересказе, конечно, доходит до церкви, и церковь уже не только ненавидит её, но объявляет, что слышит в ней запах серы, а этакие объявления уже прямо грозят отлучением. Вот и пиши комедии, черт бы их всех побрал!

Беда только в том, что Пьер Огюстен может сколько угодно возмущаться, браниться, призывать черта на головы дураков, дураки от этого не умнеют, а запрет остается запретом.

Он впадает в раздумье, но сколько ни ломает своей изобретательной головы, решительно ничего не может придумать. Он явственно видит, что перед ним стена, а как её обойти, как перелезть? Он ещё более явственно видит, что простому смертному такую стену не обойти, тем более через такую стену не перелезть. Все-таки король есть король, а комедиант есть всего лишь комедиант. Силы их не равны и не могут быть равны ни при каких обстоятельствах. Чудес не бывает! Вот именно, не бывает, не бывает чудес…