Он восклицает с притворной беспечностью:

– О, благопристойность, благопристойность! У нас этим понятием прикрывают падение нравов, вследствие чего мы превращаемся в ничтожества. Мы не способны ни развлекаться, ни судить о том, что же нам нужно. Мы превращаемся в пресыщенных кривляк, которые сами не знают, чего они хотят, что им нужно отвергать, а что им нужно любить. Все эти понятия, "«хороший тон"» "«хорошее общество"», применяются без разбора и обладают такой растяжимостью, что никому не известно, где их границы. А потому я берусь утверждать, что они оказывают пагубное воздействие на ту неподдельную, искреннюю веселость, какой отличается юмор нашего народа от всякого другого юмора. Я не говорю уж о том, что понятия этого рода сковывают вдохновение драматических авторов, запугивают их и наносят смертельный удар искусству интриги, а между тем, отнимите у комедии это искусство, и останутся лишь вымученные остроты, сама же комедия не удержится на сцене и одного дня.

Утомление отражается на лице короля, взгляд его затуманивается:

– Но вы осмеливаетесь смеяться над высшим сословием…

Он живо подхватывает:

– О, да! Истинно так! И не только над ним! Так что за беда? Разве не нарушается чувство справедливости тем обстоятельством, весьма прискорбным, осмелюсь сказать, что решительно все сословия добились того, что авторы уже не имеют права обличать их в своих драматических произведениях. Вы только попробуйте сыграть нынче хотя бы «Сутяг» драматурга Расина, и вы непременно услышите, как все Бридуазоны на свете и даже более просвещенные люди закричат, что нет уже более ни нравственности, ни уважения к властям. Попробуйте нынче написать «Тюркаре», и на вас посыплются все виды сборов, поборов, податей, пошлин, налогов и обложений, на вас навалятся все, кому вменяется в обязанность таковые взимать. А какой искусный счетчик возьмется вычислить силу и длину рычага, который в наши дни мог бы поднять на высоту театральных подмостков великого «Тартюфа», созданного великим Мольером? Нынче автор комедии, призванный просвещать публику, развлекая её, принужден нанизывать одно невероятное происшествие на другое. Он паясничает, вместо того чтобы смеяться от души. Из страха нажить себе массу врагов, влиятельных и потому чрезвычайно опасных, он вынужден искать модели за пределами нашего общества. Вот почему я пришел к заключению, что если только какой-нибудь смельчак не стряхнет всей это пыли, в недалеком будущем наш народ устремится к непристойной комической опере, на бульвары, к смрадному скопищу балаганов, этому позору для всех нас. Я скажу больше, в таком случае наш театр сам не может не стать балаганом.

Король даже поднял глаза:

– Вам мало ваших врагов? Вы хотите прибавить к ним новых?

Он оживляется, он всплескивает руками:

– Враги? Да это прекрасно! Я моих врагов не боюсь! Враги? Да, вы правы, мои враги, как и все враги живой жизни на сцене, душат и почти задушили искусство! И вот я пришел к заключению, что без острых положений, которые беспрестанно порождает в нашем обществе социальная рознь, на сцене невозможно достигнуть ни высокой патетики, ни глубокой нравоучительности, ни истинного и благодетельного комизма!

Король пожевал губами и несколько раз провел пальцами по виску:

– Вот именно… это я и хотел вам сказать… То есть я хотел вам сказать, что ваша комедия, именно, именно, возбуждает социальную рознь…

Он восклицает с таким торжеством, точно уже убедил короля:

– Вот и прекрасно! Именно по этой причине авторы трагедий допускают на сцену чудовищные преступления, заговоры, захват власти, убийства, отравления и даже кровосмешения, как в «Эдипе» и «Федре», отцеубийство, как в «Магомете», цареубийство, как в «Макбете». Авторы комедий менее отважны, их картины всего лишь списаны с наших нравов, а сюжеты выхвачены прямо из жизни. Однако, ваше величество, разве можно заклеймить скупость, не выведя ан сцену скупца? Разве можно обличить лицемерие, не сорвав маски с подлого лицемера, как это сделал Мольер»?

Король сопит, передвигается в кресле, ведь он образованный человек и чтит по крайней мере Мольера, которого отличал его блистательный прадед. Он отводит взгляд в сторону и все-таки возражает:

– Однако, позвольте заметить, выведенные вами лица не добродетельны…

Ему только это и нужно:

– Именно! Именно! Ваше замечание более чем справедливо. Однако ведь я и не выдаю их за образцы добродетели, я не покровительствую им, я лишь живописую пороки. Неужели единственно оттого, что лев свиреп, волк прожорлив и ненасытен, а лиса хитра и лукава, басня теряет свою назидательность? А ведь басня – всего лишь быстрая комедия, тогда как комедия – не что иное, как длинная басня. Между ними различие единственно в том, что в басне животные наделены разумом, а в комедии люди часто превращаются в животных, да притом ещё в злых.

И тут он наносит свой самый сильный удар:

– Ваш прадед, великий король Людовик Четырнадцатый, недаром оказывал широкое покровительство искусству комедии. Не обладай он столь просвещенным вкусом, наша сцена не увидела бы ни одного из шедевров Мольера. И тем не менее в прошении на имя короля этот драматург, который был и мыслителем, горько жалуется на то, что разоблаченные им лицемеры в отместку всюду обзывают его распутником, нечестивцем, безбожником, демоном в образе человеческом!

Взгляд короля вдруг становится суровым и твердым:

– Позвольте заметить: вы не Мольер. Вы наделяете свои лица пороками и выставляете их на всеобщее обозрение. Вот в чем ваша вина… То есть, хорош ли пример, хочу я сказать.

Он разводит руками, будто в недоумении:

– Что ж, если действующие лица той или иной комедии воплощают пороки, значит ли это, что их следует прогнать со сцены? Что же бы тогда бичевалось в театре? Одни только странности и чудачества? Поистине достойный предмет! Ведь странности и чудачества подобны модам: от них не избавляются, их только меняют. Злоупотребления, пороки – вот что не меняется, но напяливает на себя всевозможные личины, подлаживаясь под общий тон. Сорвать с порока личину, выставить порок во всей его наготе – такова благородная роль человека, которому хватает мужества отдаться театру. Великий Мольер…

Король тотчас перебивает его:

– Повторяю: вы не Мольер… Если дозволить к представлению вашу комедию, то ничего священного уже не останется.

Он настораживается, он чувствует, как меняется настроение короля, его тон становится вкрадчивей, мягче:

– Позвольте напомнить вам, ваше величество, что не пороки сами по себе и не связанные с ними происшествия порождают безнравственность на сцене, но отсутствие уроков и назидательности. Из довольно ожесточенной борьбы между злоупотреблением властью, забвением нравственных правил, расточительностью и всем, что есть привлекательного в обольщении, с одной стороны, и душевным пылом, остроумием, всеми средствами, какими задетый за живое подчиненный способен противопоставить этому натиску, с другой стороны, в моей комедии возникает забавное сплетение случайностей, в силу которых муж-соблазнитель, раздосадованный, усталый, измученный, то и дело терпящий крушение своих замыслов, принужден три раза в течение дня падать к ногам своей жены, а жена по своей доброте, снисходительности и чувствительности прощает его. Что же достойно порицания в этой морали? Скорее следует согласиться, что это глубокий нравоучительный смысл…