детей, Александра сжалась и почувствовала себя такой слабой, беспомощной, что у нее подкосились ноги. Офицер не обращал на нее внимания, озабоченно перебирая на столе бумаги. Вот он поднял голову, пристально посмотрел на женщину и спросил:

— Фамиль, имя?

— Кострина Александра Ильинична, — сглотнув комок, стоявший в горле, произнесла Александра. Ей почудились за стеной странные шорохи, и вся она обратилась в слух. Офицер заметил это и, непонятно на что досадуя, с едкой улыбкой сказал:

— Все нормаль пока, Алексянра Илинишна. Надо благоразумить. Риск плехо, надо жить.

— Надо жить, — беззвучно повторила Александра. Этот немец, сидящий напротив, был понятен и оттого не страшен. Она видела, что он не выспался, что ему почему-то нездоровится и что у него нет против нее большой злобы. Но тем страшнее представлялось Александре все, что он может с нею сделать. Несколько секунд они смотрели друг на друга как бы примериваясь. Наконец офицер, Александра это заметила, заставил себя встряхнуться и заговорил вкрадчиво, но с нескрываемой угрозой:

— Алексяира Илинишна, вы нада сказать, кто убиль наш зольдат?

— Как убили? Кто убил? Я ничего не знаю, — недоуменно произнесла Александра и сама удивилась, как естественно это у нее получилось.

— Вчера в банья.

— Неужели Ганса? Так он все время на глазах был. Как же так?

Взгляд фрица стал скучнее, но вмиг налился тяжестью. Он выкрикнул:

— Знала! Скрывать! — Внятно добавил: — Дура!

Александра увидела, какими холодными стали его глаза. Лютовать начнет. Сжалась.

Но офицер неожиданно болезненно поморщился, встал, подошел к шкафу, достал бутылку, махонький стаканчик, налил в него, одним глотком выпил. Повернулся к Александре уже со спокойным лицом.

— Вчера Германия посылка.

Александра глядела на него настороженно исподлобья.

— Германия есть фрау, цвай киидер. — Офицер улыбнулся лишь кончиками губ. — Киндер мильх, ферштеен?

Александра кивнула:

— Дети любят молоко?

Она хотела поддакнуть, что и ее сыновья тоже любят молоко, но промолчала.

— Йа, мильх.

Офицер налил из бутылки в другой стаканчик и протянул его Александре.

— Тринькен.

Она, отказываясь, мотнула головой, но офицер сунул стаканчик в руки. Приказал:

— Тринькен!

Александра опрокинула стакан в рот и задохнулась. Немец со спокойным любопытством глядел на нее.

— Это есть шнапс. Чей водка крепче?

Александра отвела глаза от полок в шкафу, где стояли разноцветные банки, вздохнула:

— Я по водке пе мастак.

Любопытство в глазах немца исчезло, снова появилось нетерпение:

— Так будем сказать?

У Александры опять обмерло все внутри и еще от водки зажгло в желудке.

— Сказать бы можно, кабы знать что, — произнесла она скучным, обыденным голосом.

Офицер, уже не глядя на нее, пошел к двери, приоткрыл ее. Сразу же появился рябой часовой, выслушал приказание, коротко кинул Александре:

— Комм!

Она молча тронулась.

— Плехо! — крикнул ей в спину офицер.

«Неужель конец?» — подумала Александра,

пробираясь через темные сени. Представила, как под автоматом будут стоять ее малыши. В груди у нее перехватило дыхание. Детки будут очень бояться. Нужно, чтоб им не было так страшно. Александра уже знала, что сейчас, когда увидит своих малышей, тихонько улыбнется им. Она должна, обязательно должна ласково, весело улыбнуться им. И нужно, чтобы они в глазах матери не увидели слез. Да, умирать она будет с улыбкой. И когда вернется Антон, а он обязательно вернется, ему расскажут, как твердо она держалась до конца. Та же Архиповна все и доложит, она все всегда видит и знает.

Александра не заметила, как очутилась в проулке дворика. Здесь и развернуться-то негде. Она недоуменно оглянулась, невольно замедляя шаг. Солдат резко толкнул ее в спину дулом автомата.

«Неужели поведет к Лысому холму? Расстреляет и бросит в овраг? Так они и делают. А детки, мои детки, что станет с ними?»

Возле амбара немец крикнул:

— Штеет! — Распахнул дверь и с силой втолкнул Александру внутрь. Она с размаху упала на охапку сена у стены. Дверь с ржавым визгом захлопнулась.

Стало сумрачно, в нос ударил запах прели.

«Что со мной хотят сделать, где дети?»

За стеной послышались шорохи, детский плач. Александра, встрепенувшись, насторожилась. «Неужели Антошка? Да, конечно, и Федотка ему что-то бормочет. Где же они? В другой половине амбара?»

Александра проворно подползла к стене. Стала ощупывать ее, натыкаясь пальцами на выступы. Неужели нигде нет щели? Хоть самой маленькой, самой крохотной? Александре показалось, что если не найдет ее, зубами прогрызет.

Внизу, в самом углу, указательный палец нырнул в выемку. Припав к щели, Александра позвала:

— Антошечка, сынок, это я, твоя мама, откликнись!

За стеной затихло, а потом раздался резкий, рыдающий крик Антошки:

— Маманя! Где ты, почему не идешь к нам?

Александра с трудом сглотнула рыдание:

— С тобой Федотка?

— Тута он. И ты иди к нам.

Александра, еще плотнее прижавшись к щели губами, громко зашептала:

— Мальчики, родимые! Я чуток погодя приду. Теперича нельзя. Вы лягайте на сено, отдохните. Федотка, расскажи Антошечке сказочку!

— Нет, я хочу, чтобы ты спела песенку, — захныкал Антошка.

Александра растерянно молчала. Антошка всегда засыпал под песню.

— А и ладно, давай попробую спеть.

— Про траву-мураву, — повеселевшим голосом попросил Антошка.

Александра прокашлялась и затянула тихонечко и тоненько, так, что ей показалось — надолго не хватит дыхания. Но песня, не торопясь, струилась. Про лесную сказку, паутинку шелковую, травы, цветы духмяные.

Александра дотянула песню и затаилась. Спит? На той половине было тихо. Она осторожно отстранилась от стены. Теперь Антошка с часок поспит. Федотка, конечно, не спит, но будет сидеть рядышком смирно.

Александра легла на сено, вытянула ноги. Глаза ее наполнились слезами, но она взяла себя в руки. Нет, нельзя сейчас впадать в панику. Жив человек до тех пор, пока не умрет его надежда на спасение. Ведь не убили фашисты сразу, дали время подумать. А вдруг она сможет найти зацепку, чтобы спастись.

Александра стала вспоминать вчерашний день.

Утром она пришла в баню раньше обычного и сразу начала растапливать печку (со Степанидой они договорились делать это через день). Напарница появилась, когда на печи в большом котле булькала вода. Степанида стала помогать замачивать белье и одновременно рассказывала свой сон. Она успела пересказать все его подробности, когда вошел Ганс, высокий, нескладный немец. Наведывался он к женщинам не часто. Было в его грубом, неловко скроенном лице с крупным носом, маленькими глазками, выдвинутыми вперед челюстями что-то подчеркнуто самодовольное. И даже когда улыбался, как бы нехотя размыкая губы, ощущалась в нем жесткая радость от обладания силой. Но нередко нападала на него такая вялость, что он еле двигался. Останавливался посередине комнаты и, расставив ноги, с каким-то сонным вниманием смотрел, как работают женщины.