Вчера Ганс пришел хмурый. На женщин даже не взглянул. С силой пнул ногой таз с бельем, хотя тот стоял, как всегда, у окна. Швырнул окурок в бадью с чистой водой. С яростью стал открывать окно и выбил стекло.

— Лютует, — зашептала Степанида, как только немец вышел. — Видно, ему свои всыпали. Вчера учителя засек до полусмерти. Тот в горячке вырвался и убежал. С собаками все лазали по лесу, не нашли. Попало, попало черту сиволапому. А за Петрохина я бы удушила его сама. Ох, дорвалась бы до него. — Она выставила вперед свои маленькие, распаренные руки.

Около полудня Александра видела, как Ганс ходил по двору, что-то бормотал себе под нос, пинал все, что попадалось под ноги. А чуть позже Александра, взглянув в окно, выронила из рук дрова. Неужели это Игнат Долгорук прошел, крадучись, мимо окон? Степанида тоже охнула, перестав выкручивать белье. Обомлевшие женщины вопросительно посмотрели друг на друга.

Наконец Степанида еле слышным шепотом вымолвила:

— Откуда заявился Игнат? Он же ушел со всеми партизанить.

— Тссс! Мы ничего не видели, — одними губами ответила Александра.

Степанида буркнула:

— Сама не дурочка, понимаю, что могут сделать с семьей Игната. Мать парализованная да жена с тремя детьми. Ох, отчаянная у него головушка.

Женщины замолчали, занявшись стиркой, но то и дело тревожно посматривали в окно. Было тихо.

Постирав, собрали белье в таз и вынесли его на улицу. Стали развешивать. Уже темнело, женщины торопились. Ведь еще нужно было прибраться в прачечной.

С уборкой закончили быстро. Степанида поспешно собрала тряпкой воду с пола. Александра сдвинула лавки, сложила тазы и спросила недоуменно:

— Что-то Ганс не заходит с проверкой? Скоро совсем темно будет.

— Аль не видела, какой лютой, не до проверок ему, — ответила Степанида. — Айда домой! Мы свое дело сделали. Завтра опять чуть свет бежать.

«Что же теперь делать? Неужто детей не удастся спасти?» — в который раз спросила себя Александра. Внезапно воровски подумала: «А что, если рассказать об Игнате? Это спасет детей и меня. Почему должны страдать дети?.. А что люди скажут? Антон? Как сама смогу жить? И семья Игната пропадет…»

Раздался стук открываемой щеколды. Александра невольно сжалась. Резко отворилась дверь.

В проеме стоял немец с Любой. Она была босой, щеки пылали. Решительно ступила в амбар. Солдат с шумом захлопнул за нею дверь.

Девушка остановилась посредине амбара. Александре показалось, что Люба смотрит на нее настороженно, как загнанный волчонок. Девушка как-то нетерпеливо поежилась, осмотрела амбар, направилась в угол, присела. И тут же вспомнила, как сидели они здесь с Антоном…

Долго гуляли они в поле, целовались, радовались запаху поспевшей пшеницы. Неожиданно хлынул дождь. Забежали в этот незакрытый амбар на краю деревни. Так же здесь было разбросано на полу сено, пахло прелью. Антон прикрыл дверь и отвернулся.

— Сними свое платье и выжми. Ты насквозь промокла.

Люба начала торопливо стягивать сырое платье, вздрогнула, когда дверь стала медленно открываться.

— Не бойся, — подал голос Антон. — Это ветер. Когда ты со мной, ничего не бойся.

— А я и не боюсь, — улыбнувшись, ответила Люба и, помолчав, добавила: — Никого не боюсь. — С силой выжала платье, встряхнула, стала натягивать. — Все же пока мы прячемся, — как-то раздумчиво сказал Антон.

— Но ведь так будет не всегда.

— Да, мы скоро отсюда уедем.

— Зачем? Нас поймут. Бабы посудачат и угомонятся. А Александра… — Люба запнулась.

— Пацаны мне не простят. Тяжко им будет на батю смотреть. Да и в деревне быстро не забудут, изводить тебя станут.

— Но мы ведь будем вдвоем.

Люба вздрогнула, почувствовав пристальный взгляд Александры. Посмотрела на нее и отвернулась. Впервые видела она эти глаза так близко. Сейчас в них была не ненависть, а боль. Кольнула вина перед этой женщиной. А ведь было время, когда жаловалась, плакалась своей бабушке:

— Отдала я ей свое счастье, бабуля, вернула Антона.

— Вернуть-то вернула, да не всего. Смилостивись ты к ней. Сердце ее покоя не находит. Горемычные вы обе.

Люба опять посмотрела на Александру. Та усмехнулась, тихо произнесла:

— Ну, вот, с глазу на глаз мы теперь оказались. Нам давненько поговорить надобно было. Да все не сводилось. — Тяжело перевела дыхание. — Это правда, люди плели, что вы с бабкой Антона приворожили? Вернуться-то ко мне он вернулся, но присушенный. Я-то, чай, не хуже тебя, а вижу — не мила стала. Твоя бабка все с травками возилась.

— Травки те у бабушки от хворотьбы. Она слова худого ни о ком не скажет зазря. Бабушка ни при чем, у меня ответ спрашивай.

— А и спрошу, — повысила голос Александра, — спрошу, коль ты такая смелая. Была ли ты женой моему Антону? Ну, что молчишь? На грех мастериц нет? Нет, не надо, не отвечай. Все одно не поверю. Думаешь, не слышала, как за моей спиной шептались! Кто жалел, а кто и посмеяться был рад.

«Зачем говорю все? — удивленно спросила себя Александра. — Слова будто сами срываются. Намолчалась. Пришло время высказаться…»

— Ты со мной разговариваешь, Александра, как с воровкой.

Александра помолчала и вдруг с горечью произнесла:

— Обида меня точила. — Вздохнула. — Да и тебе несладко после того жилось. Эх, лиха беда, да душенька млада. Разве могу я напротив судьбы пенять? Ровни мы все и перед счастьем, и перед несчастьем.

Люба встала, подошла к Александре, дрогнувшим голосом сказала:

— Спасибо тебе за разговор. Прости. Виновата я и перед собой…

— Что было, то было. Что теперь каяться. Пролитую воду не соберешь, упущенного не вернешь.

Александра вдруг почувствовала какое-то облегчение, улыбнулась.

— Знаешь, Люба, а может, этого разговора нам и не хватало. Первая брань всегда лучше последней. — Александра запнулась на слове. Как могла она так забыться, ведь стоят они па краю гибели. Детей нужно спасать. Люба присела с нею рядом. Но Александра, казалось, даже забыла о ее присутствии. Страх подступил с новой силой. Она сидела, неподвижно глядя на свои руки, и такая печаль отразилась у нее на лице, что Люба придвинулась к ней ближе.

Неожиданно раздалась музыка. Александра подняла голову. Это у клуба играли немцы. Она хорошо представила, каким ровным рядом они расположились, какие сосредоточенные лица у них были при этом. Знала, что самый крайний, с огромными усами, поддерживая трубу, неловко топырит локоть в сторону. А тот, что в середине, губастый, всегда чересчур раздувает щеки, играя на губной гармошке. Когда Александра первый раз увидела этот оркестр, ее удивило спокойное выражение лиц фрицев, будто выполняли важную работу, а не душу веселили, как Александра привыкла считать службу музыки. И так