Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Степанида сразу отозвалась каким-то торжественным голосом:
— Поганые па землю нашу навалились. В крови наша матушка-Русь, да погибели ее не дождутся. Велика Россия, могуча.
— А мне вот что жалко, — вдруг живо сказала Люба, — поездить не удалось, морс бы посмотреть. Мама много о нем рассказывала, пришлось ей там побывать, а мне вот нет.
— Ну, море и я не видала, — вставила задумчиво Степанида.
— На самолете еще хотелось бы полетать… Деревню-то свою люблю. Жить, наверное, без пес не смогла бы. А все ж обидно, что никуда не выезжала. А сколько городов есть, больших, красивых!
— Я тоже далеко, не выезжала, — сказала Александра.
— Ничего, — подавила вздох Люба. — Я в нашем селе все любила. И лес, особенно летом. Зайдешь в чащу, столько разных запахов, и каждый будто сам по себе, другой не глушит.
— А я с молодости лес осенью любила. Грибы собирать, — подхватила Степанида. — Найдешь подберезовичек, так ему, сердешному, радуешься, будто удаче нежданной.
— Бабоньки, я вот что подумала, — подала голос Александра. — Мало мы хорошей, мирной жизни радовались. В работе, в заботах крутились. Некогда и пожить было.
Она замолчала, и никто не решался больше заговорить. Александра чувствовала, что должна сказать что-то необычное. Но разве можно все в словах выразить?
— Господи, что же делать? — вымолвила наконец Степанида.
— А ничего fie делать, утра ждать, ночная кукушка дневную перекукует, — обыденным голосом произнесла Люба, в то время как в душе у нее было смятение:
«Неужто ничего нельзя изменить? И это все? Сарай на запоре, даже звезд не увидишь в последнюю почку. А впереди одна пустота…»
— Давайте тихонечко споем, — предложила Степанида. — Голос у тебя, Люба, богатый. Всем природа одарила девоньку нашу. А вдруг энтот офицер только попугал нас, а завтра выпустят, прачечной заниматься заставят.
Люба слабо поддержала:
— Можно и спеть, а потом спать ляжем, чтоб завтра голова была свежая, легкая. Мне еще нужно подумать, как с офицером говорить. Его, поди, провести трудно. Так что же петь будем? Давайте про то, как счастье с горюшком спорило. Я зачинать буду, а вы речитатив поведете.
И сразу запела:
«Ах ты, горе-горюшко, горе наше тяжкое,
Почему кручинушка у тебя сестра…»
Сколько затаенной печали, усталости, смирения услышала в этой знакомой и неожиданно новой песне Александра. Неужели эта девочка смогла так глубоко понять, почувствовать всю тяжесть горя? Да ведь сколько нужно испытать, потерять, чтобы с таким неподдельным чувством рассказать об этом безыскусными словами песни!
Александра со Степанидой тихонечко вступили речитативом, упрашивая горе горькое снизойти до милости. Люба ласковыми, чистыми интонациями перебила эти мольбы и вполголоса радостно запела о победе, неистребимости счастья. Александра замерла, вслушиваясь в этот ликующий голос.
Последний куплет о том, что горе не выдержало, униженно попросило пощады и примирения у счастья, Люба пропела на одном дыхании, со звенящей твердостью в каждом слове.
— Вот и все! — с тем же радостным облегчением, что звучало в песне, произнесла девушка.
Степанида шумно стала сморкаться в фартук. А Александра в порыве какого-то непонятного ей самой чувства благодарности и умиления схватила теплую, мягкую руку Любы и прижала к своей щеке. Слезы вот-вот готовы были вырваться у нее из глаз. Но Александра пересилила себя и, отпуская руку девушки, ласково попросила ее:
— Скажи мне, Любонька, что передать Антону? Я сберегу для него все, до словечка. Не таись, не стесняйся, дорогой ты теперь для нас человек.
Люба на минуту задумалась. Александре даже показалось, что слышит она, как гулко, встревоженно бьется сердце девушки.
Но заговорила Люба спокойно, уверенно:
— Все, что нужно было, я сама сказала Антону. Ну, а последние мои слова для него такие: пусть никогда не грустит, вспоминая меня, так же, как я, что бы ни случилось, всегда бы с радостью вспоминала о нем. — И тут же безо всякого перехода усталым голосом добавила: — А теперь спать! Мне еще нужно многое передумать да и с мыслями собраться.
— Дай тебе, господи, силы, — со стоном произнесла Александра.
— Ах, еще, — спохватилась Люба, — давайте сейчас попрощаемся.
Степанида, уже не в силах сдерживать рыдания, зашлась в плаче. Взяв себя в руки, хриплым голосом выговорила:
— Пусть и в последние часы мысли твои будут легкими, спокойными. Мы тебя, золотая наша, за то, что деток наших спасла, никогда не забудем. Святая ты наша, молиться на тебя всю жизнь будем, добрую славу посеем.
Люба улыбнулась.
— Вы просто помяните меня хорошей песней. Петь люблю, радоваться, только слез не надо. И слов больше никаких не нужно, эти хочу сохранить в себе. — И она направилась в свой темный угол.
Степанида с тихим кряхтением стала укладываться рядом с внучками. Бесшумно легла Александра. Она стала думать об Антоне, что делала всегда в трудные для себя минуты. И как только представила его лицо, с такой доброй, как ни у кого, улыбкой, спокойствие разлилось по ее телу. Внезапно, на какое-то мгновение снова вспыхнуло чувство неприязни к Любе. Ведь опять, опять должна получить из се рук жертву. Стало быть, Люба сильнее ее, что-то дано ей больше. Не зря Антон любил девушку, теперь еще больше любить будет. Александра прижалась к детям, обняла их,
Теплые тельца сыновей как бы остудили ее. Александра ужаснулась несправедливости своих мыслей. За что сейчас-то винить Любу…
«Почему, почему мне надобно умирать? И не будет ни сегодня, пи завтра. Пустота. Бабуленька останется одна». Вытянувшись па соломе, Люба почувствовала во всем теле такую тяжесть, что, казалось, не могла даже пошевелиться. Она стала думать о том, как несправедливо было к бабушке людское мнение. Но эти мысли стали в ней как бы посторонними. Ей хотелось прислушаться к чему-то важному, что ощущалось в душе. Но это ускользало, растекалось на маленькие ручейки непонятных чувств. Страх ли то всплывал, обида, что не доведется больше солнышку радоваться. Иль тягостная забота о бабушке? Любе казалось, что сейчас бы она не смогла ни с кем и ни о чем говорить. Слова принижали бы то необычное, последнее, к чему себя стала готовить.
«Я готова ко всему, — сказала она себе, но все еще не верила своей решимости. — Я завтра умру, а мне кажется, сердце уже сейчас бьется тише. И ладно, не будет так страшно. Да, мне что-то напоследок
