И я не думаю, что вы хоть секунду своей жизни были не в своем уме, а еще вы самая проницательная и удивительная женщина-преступница, какую только знал этот мир».

Лиззи лишь улыбнулась в ответ.

Решив во что бы то ни было добиться признания, Блай надавила еще сильнее. «Вы убили этих людей или нет?» – спросила она. Была почти полночь. «Давайте в другой раз. У меня голова болит, – ответила Лиззи. – В другой раз».

Блай собралась уходить, но остановилась в дверях камеры, чтобы задать последний вопрос: раскаивалась ли Лиззи в своих преступлениях?

Лиззи снова улыбнулась. «Даст Бог, мы еще встретимся», – ответила она. У Блай по спине пробежал холодок. Журналистка ушла.

Она заслуживает друзей не больше, чем кошка

В ожидании суда Лиззи становилась все более и более агрессивной. Она напала на миниатюрную жену шерифа, сняла с подошв тяжелых башмаков стальные подметки, чтобы впоследствии использовать их в качестве оружия, и попыталась поджечь свою камеру. А еще объявила голодовку.

Когда эти меры ни к чему не привели, Лиззи оторвала полоску ткани от подола своего платья и попыталась повеситься на двери. К тому времени как шериф отрезал ткань, глаза у нее выкатились из орбит, а лицо исказила жуткая гримаса. Но она еще дышала.

Через пять дней после неудавшейся попытки повеситься Лиззи разбила окно в своей камере и полоснула себя по горлу и рукам осколком стекла.

Когда пришел шериф, она сидела на кровати вся в крови. «Хотела посмотреть, пойдет ли у меня кровь, если я порежусь», – сообщила она врачу. После этого ее приковали к железному кольцу, торчащему из пола в центре камеры.

Скептики продолжали настаивать, что все это притворство. Иначе с чего бы она стала вешаться на двери, если знала, что шериф как раз должен проходить мимо?

Кто-то полагал, что попытки самоубийства более чем реальны, поскольку суд неизбежно приближался. На самом деле его отложили до весны (а сейчас почти наступило Рождество), вот только никто не удосужился сказать об этом Лиззи.

В итоге суд начался в Монтиселло только 18 июня. Исхудавшая, подавленная Лиззи вошла в зал суда, а на улице столпился народ, надеясь хотя бы мельком взглянуть на убийцу.

Адвокат, Джордж Х. Карпентер, строил защиту на невменяемости, в то время как сторона обвинения стремилась доказать, что Лиззи убила двух женщин из-за денег.

Томас Маккуиллан зарыдал, узнав набор колец, принадлежавший убитой дочери. Лиззи так сильно щипала себя за нос, что стерла кожу.

Защита признала практически все улики. Да, пули соответствуют пистолету. Да, кольца принадлежали Саре Маккуиллан. Следы крови на ковре пытались объяснить тем, что Лиззи была не очень чистоплотна и «не принимала обычных для женщин мер предосторожности». Иными словами, кровь на ковре якобы была менструальной. То, что такой аргумент вообще был выдвинут, многое говорит о репутации Лиззи. Общественность считала ее нецивилизованной, грязной, практически дикой.

Джордж Х. Карпентер знал: доказать невиновность Лиззи не удастся, но пытался апеллировать к тому, будто она не отличает добро от зла. Аргументация была двойной. Во-первых, Лиззи Холлидей явно невменяема. Во-вторых, у преступления не было мотива, что тоже говорит в пользу невменяемости. Карпентер вызвал в качестве свидетелей главу и трех врачей психиатрической лечебницы, которые могли подтвердить ее сумасшествие, а также тюремщика из тех времен, когда Лиззи была начинающей конокрадкой. Тот поведал суду, что Лиззи в своей камере вопила: «Мам! Пап! Нэнси!» «Дикая что ястреб, – заявил тюремщик. – Тогда была сумасшедшей… сумасшедшей и осталась».

Во время суда врачи неоднократно останавливались у камеры Лиззи, рассчитывая обнаружить признаки невменяемости. Часто заставали Лиззи за болтовней со Святым Духом. Однажды она бросилась на них с крышкой от нужника, намереваясь размозжить пару-тройку черепов. Она давала абсурдные ответы даже на самые элементарные вопросы. Сколько ей лет? «Девятнадцать скунсов». Где она живет? «Я постирала твою рубашку». Как зовут ее отца? «Вы забрали то, что принадлежит мне».

«Она притворяется, – сказал один врач, – и перегибает палку».

Джордж Х. Карпентер страстно защищал горемычную клиентку, видя, что сама Лиззи ни слова не сказала в свою защиту. Вместо этого она молча сидела в зале суда, где не было никого из родных и близких, и все смотрели так, «будто она – дикий зверь или какое чудовище».

Карпентер умолял присяжных принять во внимание беспорядочный характер убийств.

По его словам, это доказывало: женщина не знала, что творит. Но прокурор призвал присяжных задуматься о возможности «уничтожить врага общества в лице этой заключенной». Он заявил, что Лиззи Холлидей не сумасшедшая, и отметил, что в повседневной жизни ей не составляло труда встречаться с людьми, кормить свою лошадь, и вообще она понимала, как вести себя в обществе. А в ответ на заявление Карпентера о том, что у Лиззи нет друзей, прокурор язвительно заметил: «Она заслуживает друзей не больше, чем кошка».

Присяжным потребовалось всего несколько часов, чтобы вынести вердикт: Лиззи Холлидей была полностью вменяемой и виновной в убийстве первой степени. Лиззи закрыла лицо платком и не издала ни звука. Джордж Х. Карпентер разрыдался.

Комиссия по невменяемости

На следующий день заголовки газет гласили: «Миссис Холлидей ждет смерть». В то утро Лиззи, которая едва волочила ноги, привели в суд. Глаза у нее были совершенно пусты, пока судья зачитывал приговор: казнь на электрическом стуле. Впервые в истории такой приговор вынесли женщине.

Теперь, когда смерть стала решенным делом, общественность вдруг усомнилась в справедливости подобного решения.

Электрического стула никто не ожидал. Многие полагали, что такое наказание слишком сурово. Тем более женщин еще ни разу не приговаривали к такой казни. Уже через несколько дней посыпались обращения к губернатору Нью-Йорка Розуэллу Петтибоуну Флауэру с просьбой назначить комиссию, чтобы детально разобраться в вопросе о вменяемости Лиззи.

К июлю губернатор Флауэр согласился это сделать и выбрал трех врачей, которым предстояло долго и тщательно изучать психику Лиззи Холлидей. Газеты восхищались его гуманным поступком, но в то же время сами продолжали менять мнение относительно вменяемости Лиззи. Ее безумие многое могло бы объяснить, поскольку убийство Маргарет и Сары Маккуиллан и впрямь казалось абсолютно бессмысленным. Оно не было выгодно Лиззи, она едва знала этих женщин. А с другой стороны, суд только что признал ее вменяемой. Простой народ объяснял психическое состояние обычной строптивостью. «Отсутствие мотива очевидно, – писали в одной газете, – так что пришлось вернуться к теории порочности».

Врачи, отобранные губернатором Флауэром, наблюдали за Лиззи весь