хорошее, хоть худое!» Потом стал ругать себя последними словами: «Хлюст ты эдакий, начальству подражаешь!»

Даже одно время он совсем забросил свою общую тетрадь. «Чего же гнуть фасон? — упрекал он себя.— Лучше куда-нибудь швырнуть свой дневник, пока никто не прочитал о черной ваксе и сатиновом подворотничке».

Так продолжалось, пока ему не случилось подраться с Сашей Матросовым. Первая и, очевидно, настоящая запись появилась лишь тогда, когда он однажды начиркал: «Я нокаутировал воспитанника!»

Подумать только, какой казус с ним приключился! Рукоприкладство — самое распоследнее средство, коим когда-либо пользуется воспитатель. После этого долго еще перед его глазами стояло растерянное лицо Матросова. Не сразу стерлась и ухмылка, застывшая на губах Митьки Мамочкина. И уж до конца своих дней не забыть, как от восторга взвизгнул Мишка Директор.

Немного погодя Рашит еще раз вернулся к этому случаю. «В тот день, когда человек становится воспитателем, его одаривают всеми правами, за исключением одного — бить по морде воспитуемого».

Такой ход мыслей со всей очевидностью говорил о том, что Рашит Габдурахманов все еще переживает свой, по существу, антипедагогический поступок. Он ждал, что вот-вот станет предметом разноса. Начальнику колонии ничего не стоит поставить Рашита по команде «Смирно!» и во всеуслышание объявить о лишении его всех командирских прав. «Это будет справедливо», — заранее готовил он себя к самому худшему.

Но что-то Стасюк медлил с возмездием. Он все еще не вызывал его в свой кабинет и на людях не ставил по команде «Смирно!».

Лишь после того, как Саша Матросов вверх ногами ходил по цеху, Рашит сказал: «Теперь почти что я не жалею о случившемся. Одно обидно, что тогда, в карантине, не ударил в полную силу».

Такая мысль была ужасной сама по себе. Мало ли чего недопонимаешь, когда тебе от роду всего-навсего семнадцать лет! Ведь ошибаются не только безусые юнцы...

Он горько усмехнулся. Случаются еще с людьми судебные ошибки, самые страшные и самые непоправимые. Они стоят порою трех лет жизни в тюрьме. Порою и больше.

«Поразмыслите над этим, судьи! — иногда хочется взвыть на всю вселенную. — Что совершил ты, седой председатель, со мною!»

Если записью о ваксе началась общая тетрадь, то его дневник будет венчать рассказ о страшной истории, приведшей его в колонию. Это будет рассказ о судебной ошибке.

...Он до сих пор отчетливо помнит веселую дорогу с жаворонками. Кругом пахло скошенным сеном.

— Помогите!

Рашит бросился наперерез лошади, галопом мчавшей телегу с парнями.

Какое-то мгновение он висел одной рукой на дуге, готовый вот-вот сорваться под передние ноги взмыленного жеребца. Но ему свободной рукой все-таки удалось схватиться за уздечку.

— Какого черта ты тут толчешься? — спрыгнул с тележки здоровый парень. — Катись отсюда сосискою!

Их было трое. Против одного. Рашит тоскливо размышлял: может, в самом деле махнуть рукой?

Но тут снова девчонка, которую двое пытались удержать на тележке, крикнула:

— Помогите!

«Быть того не может, чтобы я отступил, — решил Рашит, подбоченясь. — Дело у них не выгорит!»

Здоровый парень стукнул Рашита, он тут же дал сдачи. Худо-бедно, Габдурахманов — боксер, противник это, конечно, не учел.

Подбежал второй. Теперь девчонка отчаянно боролась с третьим, который пытался ее удержать на телеге. «И, будь что будет!» —решил Рашит, вступая в драку с двумя парнями.

Второй оказался злобным типом. Все норовил ударить сзади. Габдурахманов почувствовал, что сдает. Парни наседают. Такие могут и прибить. Ведь не шуточное дело, Рашит помешал увезти девчонку, они этого ни за что ему не простят.

И вот он левым кулаком снизу вверх бьет здоровенного по челюсти. Только видит, как тот падает, разбросав руки и ноги.

Тут уж, бросив девчонку, подбежал третий. Рашит словно сквозь туман видит, как она убегает.

Впрочем, здоровяк так и не поднялся. Снова двое против одного. Тот, который прибежал после всех, оказался на редкость сильным. Он мог в охотку сокрушить кулаками что угодно. Хоть железобетон.

Ладно еще подоспела неожиданная помощь. Как только на дороге показался обоз, двое парней, подхватив третьего, укатили. Но один из них успел крикнуть:

— Погоди, сочтемся!

Тогда Рашит не придал этой угрозе никакого значения.

А потом неожиданно состоялся суд. Один из них, который упал на дорогу, получил, оказывается, сотрясение мозга. К тому же он оказался сыном председателя крупного колхоза.

Вот так и сложилась ситуация: на одной стороне пострадавший с двумя свидетелями и авторитетным папой, а на другой — Рашит в единственном числе.

Девчонка могла бы засвидетельствовать, что ее пытались умыкнуть, но ее на суде не было. Рашит не знал, кто она такая, а сама она не рискнула появиться на суде. Ведь могут ославить! Такие свидетели на все способны...

Впрочем, бумаги были. Отличная справка из школы, где учился Габдурахманов. И великолепные показания родного аула. Но суд не посчитался с бумажками, осудил за нападение средь бела дня...

Тут уже ничего не попишешь... Вот с тех пор, как Рашит Габдурахманов из-за судебной ошибки оказался в колонии, у него появилось много времени для того, чтобы подумать.

Он спрашивал себя, и не без основания: бывают ли на этом свете мудрые и бескорыстные люди? Что такое благородство и самопожертвование? Много всяких мыслей лезло в голову.

Огольцы — любимое словечко Стасюка. Но он не произносит это слово, когда собирает командиров отрядов. Тут он официален и строг. Он дает понять им, что всему свое место: шутке и делу. Но он не удерживается от привычного жеста — трет ладонью затылок.

При этом в упор разглядывает присутствующих, точно решая, на ком отыграться. Так он собирается с мыслями.

Рашит волнуется больше всех. Все поджилки его трясутся. Он даже старается не смотреть на начальника колонии, тайно мечтая: «Может, минует беда?»

Как будто миновало. Начальник окликает Богомолова. Андрей невольно вытягивается по струнке, поправляет гимнастерку.

— Богомолов, — негромко произносит Петр Филиппович, — тебе никогда не приходилось остригать кота?

На лице Андрея написано полное недоумение. Он еще не знает: в самом деле, начальник интересуется стрижкой кота или это лишь подвох?

Другие давно поняли: подвох. Сейчас Петр Филиппович положит Андрея на обе лопатки. Они исподтишка начинают улыбаться, но никто не осмеливается громко хихикнуть. Того и гляди, сам пострадаешь.

— А что? — неуверенно спрашивает Андрей, пытаясь сообразить, как себя вести в данной ситуации.

— Что-то неуверенно отвечаешь: да или нет?

— Нет, пожалуй, нет...

— Это и видно, — будто с облегчением заключает Стасюк.