его не застаю, поэтому переношу объяснения на другое время. Решаю съездить в прокуратуру. Лучше, пожалуй, не доводить отношения до обострения. Поэтому сажусь в машину и отправляюсь на Новокузнецкую 27.

Кроме заявления потерпевшего, собственно говоря, ничего у следствия на меня нет. А у меня всё-таки имеется алиби. Так что еду я со спокойным сердцем.

Мне приходится долго ждать, пока удаётся разыскать Катюшина. Находиться в этом казённом доме не так уж и приятно, честно говоря, и я уже собираюсь уходить, но он появляется.

Спускается и выглядит ужасно удивлённым.

— Смотри-ка, — качает он головой. — Сам пришёл. Неужели совесть пробудилась? Ну, что же пойдём.

Мы проходим в его кабинет, в котором стоит три рабочих стола, но других сотрудников не видно.

— Присаживайся.

Я сажусь на стул, приставленный к его столу.

— Ну что, Егор Андреевич, — вздыхает Катюшин. — По решению прокурора Москвы дело ваше мы из милиции забираем. Забрали уже, собственно.

Он достаёт из ящика стола картонную папку и раскрывает, пролистывая бумажки.

— И что за статью, вы мне шьёте, начальник? — улыбаюсь я.

— Отлично-отлично, жаргон бывалого человека, — кивает он. — Статья сто восьмая УК РСФСР. Умышленное тяжкое телесное повреждение, опасное для жизни или повлёкшее за собой потерю зрения, слуха или какого-либо органа либо утрату органом его функций, душевную болезнь или иное расстройство здоровья, соединённое со стойкой утратой трудоспособности не менее чем на одну треть, или повлёкшее прерывание беременности, либо выразившееся в неизгладимом обезображении лица. Наказывается лишением свободы на срок до восьми лет.

— Погодите, неужели у Зевакина беременность прервалась? — удивляюсь я.

— Не то, чтобы беременность, но ужасающих последствий для здоровья очень и очень много. Вот здесь заключения врачей. Хирург… терапевт… психиатр…

— Подождите, но ведь этот гражданин, называемый Зевакиным уже на работу вышел. Как это он с неизгладимо подорванным здоровьем и на треть обезображенным лицом? Не клеится что-то.

— Да бросьте, у нас, как раз, всё клеится очень и очень хорошо. Вон сколько справок. А то, что человек самоотверженно трудится на благо Родины, характеризует его с очень и очень положительной стороны. Но не суть. Смотрите, Егор Андреевич, я вам крайне признателен, что вы добровольно явились. Более того, хочу сказать, что очень даже вовремя. У нас всё готово. Сейчас поучаствуем с вами в опознании. И свидетели здесь и другие актёры, вы понимаете?

— Актёры?

— Ну, кто-то же должен выступать в роли подозреваемого, правда? — отвечает он, не глядя на меня и снимая телефонную трубку. — Мы процедуру знаем и проведём всё безукоризненно с точки зрения закона.

Он долго ждёт, пока на той стороне провода ему ответят. И там отвечают.

— Давай, Пересторонин, — командует Иван Трофимович. — Веди всех ко мне, сейчас быстренько опознаем.

Он вешает трубку и улыбается мне. Ну, что же, кажется, всё действительно идёт по плану, да?

Через пару минут дверь открывается, и на пороге появляется Пересторонин, должно быть. Решительный и неотвратимый, как воин света, он входит в кабинет, а за ним гуськом идут ещё несколько человек в штатском. Это я удачно заехал.

— Проходите, гражданин, — обращается ко мне Пересторонин. — Вот сюда, у стеночки вставайте. Да не боитесь вы. Это простая формальность. Самая простая…

6. Брожение

Пропасть я не пропаду, естественно, и если уж совсем припрут к стенке и придётся прибегнуть к тяжёлой артиллерии, мало никому не покажется. Камня на камне не оставлю ни от предпенсионера Ивана Трофимовича, ни от семейки Зевакиных, ни даже вот от этого, ни в чём неповинного Пересторонина. У нас в детском саду, кстати, был мальчик с такой фамилией.

Каких только фамилий не встретишь на просторах союза ССР, но самые затейливые собраны в Москве, словно из кунсткамеры сбежали…

В общем, бояться мне нечего, но вся эта мышиная возня очень раздражает, а стрелять из пушки по воробьям тоже не хочется. Да и стрёмно, честно говоря просить «больших дяденек» заступиться. Сам с ними разберусь…

Меня и других статистов расставляют вдоль этой самой стенки, к которой меня не следует припирать. «Актёры» на меня не похожи, от слова «совсем».

— Спасибо, хоть все мужчины, — подмигиваю я Катюшину.

— Что-что? — строго хмурится он.

— Я говорю, спасибо, что всё согласно УПК РСФСР вершите.

— Ну да, — как бы не понимает он.

И действительно, о чём я говорю-то? Один узбек, один матрос, и ещё один дядя лет сорока, пропитый, прокуренный и разваливающийся от кашля. Все ребята хороши, выбирай на вкус.

Заводят бармена. Я его тотчас узнаю. Он был за стойкой в ночь возмездия, когда Зевакин младший раздавал, можно сказать, долги чести. Бармен меня тоже узнаёт. Узнаёт и непроизвольно косится на Пересторонина и тут же на Катюшина. А потом опасливо смотрит на меня. Встретившись со мной взглядом, он сразу переводит его на матроса.

Матрос щерится и выглядит довольно опасно.

— Посмотрите внимательно, гражданин Кутепов, вы узнаёте кого-нибудь из этих людей? Смотрите-смотрите, не тушуйтесь. Рассматривайте, это ваша обязанность. Непосредственная и почётная! Ну что?

Гражданин Кутепов снова поднимает на меня глаза и, вспомнив, наверное, что случилось с Зевакиным, опять быстро их опускает. Но перед тем, как потупить взор, он замечает маленькую злую вспышечку в моих честных и наивных очах. А ещё, я надеюсь, что он человек наблюдательный и поэтому видит лёгкое, ни к чему не обязывающее перекатывание желваков на моих скулах.

— Ну? — напористо произносит Пересторонин. — Узнаёте кого-нибудь?

Пересторонин в штатском, и хрен знает, что у него за чин.

— Нет… я не уверен…

— Смотрите! Смотрите!

— Ну… вот этот, вроде похож…

Сердце ухает вниз и тут же взмывает, потому что показывает бармен Кутепов не на меня, а на моего соседа матроса.

— Чё⁈ — вскипает гроза морей. — Ты чё сказал⁈ Ты, сучка драная! Да я тебя на рею вздёрну, крыса сухопутная! Я тебе полную глотку напихаю… якорей, сука! Ты чё в натуре, я тебя…

— Молчать! — прикрикивает Пересторонин на моментально разбушлатившегося морячка Папайа. — А вы смотрите внимательно и не обращайте внимания, если они пытаются вас сбить с толку или угрожать.

— Ага, — подтверждает туберкулёзник. —

Они воткнутся в лёгкие

От никотина черные

По рукоятки лёгкие

Трёхцветные наборные…

— А ну-ка прекратить!

Любитель Высоцкого затыкается.

— Нет, — мотает головой