– Что?! – воскликнул Тараканов, едва он закончил рассказ. –Говорите, «Вильгельмов ждут!» – ваше творчество? Да нет, не может быть! Хотя…

– Что? – спросил Охтин, недоверчиво косясь на Шурку.

– Видите ли, Григорий Алексеевич, – торопливо заговорилТараканов, – Кандыбин был очень плохой репортер. Я всегда мечтал его уволить.Один раз, с месяц тому назад, уже совсем было собрался и даже вызвал его в свойкабинет, вот сюда, – он для наглядности несколько раз топнул по полу ногой,обутой в шевровый ботинок, – и объявил о своем решении. Так он, вообразите,рухнул передо мной на колени…

– И вы тогда проявили милосердие, – догадливо сказал Охтин.

– Ну да, разумеется, я его проявил, – согласился Тараканов,повинно опуская голову, и даже кончики его рыжих встопорщенных усов покаянноповисли. – Я его проявил и потом похвалил себя за это, потому что Кандыбинвдруг весьма исправился. Сделал интересный матерьяльчик , в котором я не тронулни строки. Это была именно заметка «Вильгельмов ждут!». Смешная, простая иочень трогательная. Она была написана почерком Кандыбина – причем без единойграмматической ошибки, хотя обычно он писал ужасно безграмотно. Я почуял что-тонеладное, но подумал: даже если он нашел себе литобработчика, то что ж в томплохого, лишь бы на пользу газете! Нет, серьезно, молодой человек, матерьяльчик, значит, вы писали? Хвалю, весьма хвалю! Но… чем докажете?

– Как это? – растерялся Шурка.

– Да так. Чем докажете, что написали его именно вы?

– Вот именно, чем? – поддакнул Охтин.

– Да не буду я ничего доказывать! – возмутился Шурка. – Счего вдруг? Нужно просто позвать господина Кандыбина да прямо спросить у него.Он как меня увидит, сразу растеряется и не сможет скрыть, что…

– Увы, не растеряется он, вас увидев, господин Русанов, –досадливо перебил Охтин. – Да и вообще он вас не увидит. Прежде всего потому,что мертвые ничего зреть не могут, а Кандыбин, увы, мертв. Он убит.

* * *

– Конечно, поначалу-то полегче было, в четырнадцатом году, вВосточной Пруссии. Это мы сейчас в них уперлись, а спервоначала-то входили, какгорячий нож в масло! Эх, долго мы из-за этой деревни сражались! Но она тогостоила. Уж очень удобные в ней были позиции. Но как стало рассветать, австриецтак и попер, так и попер тесными густыми колоннами. И тогда мы открыли с трехразных сторон огонь орудийный и ружейный. Ну, конечно, они не могли против наспродержаться. Через каких-то десять-пятнадцать минут неприятель, который был нафронте, поднял белый флаг. «Сдается!» – закричали мы и стали подходить кдивизии. Но не тут-то было. Фронт сдается, а с флангов снова раздалисьвыстрелы. Но мы скоро заставили замолчать и фланги. Вся дивизия сдалась. Теперьи в Москве о нашем полку говорят!

– Ну уж и в Москве… Нужны вы там кому-то, в Москве-то…

– А как же! Небось нужны!

– Да много ты знаешь!

– Это ты много знаешь!

Саша тихонько усмехнулась и устроилась поудобнее у своегостолика. Она скатывала бинты в маленькие рулончики, которые потом удобнееиспользовать при перевязках, чем большие свитки. Обычное занятие отдыхающейсестры милосердия – скатывать бинты.

За эти два года Саша столько их скатала! Даже когда Олечкабыла еще совсем крошечная и Саша кормила ее грудью, в лазарет не ходила, ейприносили домой в корзинке вороха марлевых полосок, и она катала их в свободныеминуты.

Точно так же, как и о бинтах, она и о поведении раненых всезнает. Это только кажется, что они наскакивают друг на друга, точно петухи,которые вот-вот в драку ввяжутся. На самом деле задираются просто от скуки. Исейчас опять вернутся к своим рассказам, к своим воспоминаниям о фронте.

Разговоры были одни и те же уже долгое время. Пороюговорили, даже не слушая друг друга. Обновлялись разговоры, только когдапоступали новые раненые. Завтра ожидали прибытия поезда. А сейчас пока снова иснова – про то же, рассказанное не один раз, не два и не три. И каждомукажется, что имеет значение только то, что случилось с ним, именно с ним,других они даже не слушают:

– Скоро пришли в небольшой городок, названия не помню, –говорил один раненый. – Стали осматривать постройки и дома. Мирных жителей ни одногочеловека – все куда-то ушли. Подошли к сараям. Стоят два больших сараязапертыми. Стали смотреть, что в них находится, и увидели там много свиней.Вероятно, германцы заперли их от русских. Доложили об этом ротному командиру исказали, что свиньи могут там задохнуться. Разрешили взломать двери сараев, ивыпустили их. Может статься, конечно, они разбегутся, но в том городке и таксвиней было много. Еще там сырные заводы, спиртные заводы, много быков, конныйбольшой завод, несколько лошадей мы взяли для полка…

– Лежал я около получаса, – говорил другой. – Услышалстрельбу. Это била наша артиллерия. И тут явился наш санитар и сделалперевязку. Я говорю ему – зачем он пришел, сражение продолжается, пули жужжат,его могут убить. А он мне: «Бог о нас позаботится. Мы должны спасать раненых».Прошло еще немного времени. Санитар привел с собой другого, и меня понесли вподвижной полевой госпиталь…

– Хороший командир у нас! – рассказывал третий. – С таким идушу отдать можно! Сам ничего не боится и нас учит этому. Все время впередироты, командует, бегает, отдает распоряжения. Одно желаю, подольше бы осталсяон в живых. Боюсь только, что неприятельская пуля сразит его: всегда на виду ондержится. Не боится никакой работы. Скомандует: «Копай окопы!» – и сам копает,не только солдаты. Его помощник, совсем молодой офицер, тоже очень храбрый исмелый человек…

Саша отложила марлевые скатки, прошла между кроватями.Говорившие при ее приближении умолкли. Один из них – с ногой, подвешенной квытяжке, тот самый, которого подобрал самоотверженный санитар, посмотрелконфузливо:

– Ой, сестрица… расшумелись мы тут, да?

– Совсем нет, говорите на здоровье, голубчик Кашинцев. Ятолько хотела спросить – ваш ротный, он… Фамилия его как, помните?

– Конечно, помню, – закивал раненый. – Смешная у негофамилия. Штабс-капитан Батый.

– Татарин, что ли? – желчно хмыкнул тот, который рассказывалпро запертых свиней.