«Ага!» – многозначительно подумала Марина и быстренько съелаеще одно пирожное – пышное, бисквитное, щедро украшенное бело-розовым кремом, –«сенаторское». Без малейшей передышки вслед за «сенаторским» отправились безе и«корзиночка». Теперь на блюде перед ней одиноко лежало только миндальноепирожное, и Марина смотрела на него с сомнением.

Во-первых, она не слишком-то любила миндальные пирожные.Во-вторых, во рту почему-то вместо горького желчного появился противныйжелезистый вкус и начало подташнивать.

Слишком много пирожных, вот что…

И тут она заметила, что Надя отвела глаза от эстрады исмотрит то на нее, Марину, то на опустевшую тарелку. И как смотрит! С какимпрезрением!

«Да чтоб ты пропала! – с ненавистью подумала Марина. – Какты смеешь на меня так смотреть, кисейная барышня? Вы с Грушенькой каждый деньпирожные лопаете. А я… Разве ты знаешь, что такое безденежье, что такоеневозможность купить сладкое, что такое – жить на унылом хлебе и рыбе, которуюненавидишь? Как ты смеешь на меня смотреть с таким презрением? Вот взять бысейчас да и опрокинуть тебе на голову кофейник с горячим – пусть он будет какможно горячее! – шоколадом… Вот бы ты запрыгала! Вот бы посмотрел на тебякрасавчик-скрипач, вот бы захохотал, вот ты поняла бы, что такое быть всемиосмеянной, презираемой, жалкой!»

Марина целых два года пыталась усмирять обиду на жизнь,которая обошлась с ней так жестоко и несправедливо. Но в эту минуту – о, каквдруг ожили подавленные, напоенные ядом и горечью чувства, как все вскипело,подкатило к горлу и готово было вот-вот выплеснуться в два обращенных к нейкрасивых девичьих лица!

Красивых? Ну уж нет! Они были отвратительны, отвратительны,отвратительны! Точно с таким же отвращением смотрела когда-то Марина на своихэнских подружек – Тамару Салтыкову, Варю Савельеву, Сашу Русанову. Все они былиодна в одну – изящные красотки. И Мопся, толстая, неуклюжая Мопся мечталачто-нибудь сделать с этой их красотой, унизить ее, растоптать. Не вышло! Невышло! Руки оказались коротки!

С Тамаркой Салтыковой, между прочим, почти удалосьразделаться, отправив ее с револьвером в сыскное управление – в сатрапаСмольникова стрелять. Но нет, ей повезло, глупой курице. Марина так и не смогладоподлинно узнать, что там произошло, известно было только, что покушениесорвалось, лишившаяся от страха рассудка Тамара долго лечилась впсихиатрической клинике, но все же вышла оттуда и теперь работает сестроймилосердия в одном из лазаретов, которые во множестве открылись в Энске сначалом войны. Вместе с ней работают Саша Аксакова и Таня Шатилова, приехавшаяиз Москвы дочь сормовского управляющего и двоюродная сестра Сашки с Шуркой. АВаря Савельева отправилась на фронт и теперь кочует где-то с бригадойсанитарного поезда. Все новости сообщала Марине в письмах добросердечная иглупая клуша Олимпиада Николаевна, двоюродная тетушка, которая не оставлялазаблудшую племянницу своим квохтаньем. Также она сообщала, что Дмитрий отбыл вдействующую армию в первые же дни войны – и с тех пор о нем нет ни слуху ни духу,ни одного письма, хотя и известий о его гибели тоже нет…

Марина вынырнула из мешанины мыслей и обнаружила, чтооркестр перестал играть. Музыканты смело переглядывались и перемигивались сдамами и барышнями. Под общий смех на сцену были даже брошены две или триплотно, на манер аптекарских пакетиков, сложенные бумажки – наверняка любовныезаписочки! Один из музыкантов, старше всех по виду и в пенсне, видимо,руководитель оркестра, покачал головой, отложил на стул свою виолончель,подобрал записочки и спрятал их в карман. И развел руками, глядя в зал и словнобы прося улыбкой прощения у дам, которые эти записочки бросили: мол, прошуизвинить, но такие вольности пленным не дозволяются!

Тем временем красивый скрипач подошел к краю эстрады и,перегнувшись вниз, разговаривал с кем-то, стоявшим у входа в зал, подприкрытием портьер. Многие посетительницы «Чашки чая» обеспокоенно стрелялиглазами в том направлении, а у Нади шея, чудилось, удлинилась раза в два, такона старалась разглядеть того не видного из-за портьер человека.

«Наверное, бесятся, вдруг там какая-нибудь красотка,соперница! – с презрением подумала Марина. – Ничего, пусть побесятся! Такимкисейным барышням это только полезно!»

Сама она точно знала, что беситься дамам совершенно не с чего.Ей-то было видно: скрипач разговаривал с мужчиной – высоким широкоплечимчеловеком лет сорока, с офицерской выправкой, темноволосым и темноглазым, схудым, точеным лицом. На нем был австрийский китель, и Марина поняла, что онтакой же пленный, как и оркестранты.

Виолончелист в пенсне поглядывал на него с тревогой инаконец не выдержал – подошел к скрипачу и укоризненно похлопал его смычком поплечу. До Марины донеслись его слова, произнесенные по-немецки:

– У тебя будут неприятности, Мартин! У всех нас будутнеприятности!

Скрипач, которого звали Мартин, выпрямился, кивнул человеку,стоявшему в дверях, и пошел к своему пюпитру.

И в эту минуту глаза Марины встретились с глазами человека,стоявшего за портьерой. Брови его приподнялись изумленно, улыбка тронулатвердые губы, а потом человек резко шагнул назад и исчез.

Что это он так глаза вытаращил? Может быть, заметил, чтоперед остальными барышнями на тарелках по семь пирожных, а перед Мариной –только одно, и понял, что остальные она уже съела, и ужаснулся? Конечно, у нихтам, в Европах, много кушать дамам неприлично, они все тощие, как сушенаякорюшка, которую привозят гиляки с Охотского моря и вялят, развешивая наверевках и распялках прямо на Нижнем базаре, так что на нее тучи мух слетаются.

Да и ладно! Не все ли ей равно, кто и как на нее смотрит? Ивообще, давно пора уходить. Марина уже нагнулась было, чтобы вытащить из-подстола саквояж, но тут виолончелист поднял руку, призывая к тишине.

– Просим прощения, дамы и господа. А сейчас – танго! –объявил он по-немецки же, и посетители неистово зааплодировали.

Марина, если честно, знала немецкий с пятого на десятое иподозревала, что собравшаяся в «Чашке чая» публика знает язык еще хуже, однакослово tango в переводе не нуждалось. Его знала даже Марина – хотя еетанцевальное образование ограничилось теми классами, которые когда-то проходилиу них в доме. До чего же глупо она тогда себя чувствовала… Наверное, тогда иначалась ее тихая неприязнь к легконогим девчонкам, которым так просто давалисьуроки танцев, в то время как Марине приходилось зазубривать, затверживатькаждое па, как таблицу умножения. Как неправильные глаголы немецкого языка!

Раздалась музыка – томная, вернее, томительная, с резкимипеременами ритма.