Теперь же ему предлагалось осквернить могилу деда. Чтобы в ужасе встрепенулись его легкие кости и пуля, сразившая его, выскользнула из костей и продолжила свой полет.

Он смотрел на телефон, и в нем раскрывалась темная сосущая бездна, в которую его влекло, и он был бессилен ее миновать.

Взял телефон и набрал номер:

– Хорошо, я согласен. Выступлю на митинге.

Его «бентли» мчалась по Минскому шоссе, среди сверканья встречных и попутных машин. Шоссе казалось голубым, с мелькающими тенями лесов, с внезапным озарением полей, в которых уже витал едва уловимый золотой свет близкой осени. На заднем сидении машины стоял саквояж, в который Веронов поместил сюрприз, приготовленный к выступлению в Петрищево. Его замысел был сокровенный, не подлежал разглашению, был связан с конспирацией. Веронов, боясь, что его мысли будут угаданы, прятал их, заслонялся легковесными песенками, сумбурными мыслями. Так прячут взрывное устройство в ворох мусора, в груду палой листвы.

На восьмидесятом километре шоссе возвышался памятник Зое Космодемьянской. Высокая, как хрупкий стебель, девушка тянулась вверх, но не туда, где в то далекое утро над ней качалась петля, а выше, в предзимнее небо, куда готова была улететь ее измученная, непокоренная душа. У памятника было людно, у подножья лежали цветы. Стояла полицейская машина с моргающей вспышкой. Проезжавшие автомобили в знак поминовения сигналили, и Веронов, подобно остальным, нажал на сигнал, боясь, что полицейские могут разгадать его замысел.

Деревенька Петрищево, где была казнена партизанка Зоя, являла собой небольшое поселение, в котором дома уже трудно было назвать крестьянскими избами. Они были перестроены, обшиты современными материалами, рядом с ними были гаражи, на них круглились телевизионные тарелки, и обитатели их были не крестьяне, а дачники, быть может, дальние потомки тех, кто пахал здесь и сеял, а в черную военную зиму шел смотреть, как немецкие солдаты вешают измученную девушку.

Кругом было многолюдно, шумно, вдоль улицы стояли машины, из репродукторов звучали военные песни – «Священная война», «Мы не дрогнем в бою за столицу свою», «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Было много молодежи с цветами. Веронов, оставив машину у околицы, захватив саквояж, шел в многолюдье к единственному сохранившему вид крестьянской избы дому, тому, который собиралась поджечь Зоя и где располагалась команда немецких солдат. В этой избе всю ночь солдаты измывались над девушкой, из него на рассвете ее повели на виселицу.

Перед домом в палисаднике цвели яркие золотые шары, розовели пышные мальвы. Цветы, посаженные заботливой рукой, говорили о красоте, нежности, о любви, превозмогшей смерть, о памяти, одолевшей забвение. Веронов на мгновение залюбовался цветами, испытал печаль, но тут же превратил свои переживания в жесткую сталь затвора, который вогнал в ствол пулю. Ему предстояло сделать выстрел и поразить малую мишень, от попадания в которую содрогнутся земля и небо.

У палисадника толпились люди, немолодая женщина в платке с круглыми сорочьими глазами рассказывала, должно быть, не в первый раз, пользуясь случаем оказаться в центре внимания:

– Вот отсюда ее повели, прямо по снегу, босой, в одной рубахе. А солдаты над ней всю ночь насильничали. А выдал ее староста, который был кулаком, но не выслан. Когда наши пришли, конечно, его расстреляли. И две бабы, тоже из петрищевских, когда Зою вели, они в нее помои вылили. Тоже их расстреляли. А родня их уехала, кто куда, чтобы уйти от позора. А Зою вели вон туда, на тот конец, где уже народ согнали и виселица стояла.

И люди, слушая ее, медленно тянулись туда, куда она указала, и девушка, державшая пучок красных гвоздик, положила на землю два цветка, туда, где когда-то ступила босая стопа Зои.

Музей был новый, с крыльцом, он был обшит нарядным тесом, пах свежей краской. У входа Веронов отыскал человека, который по телефону пригласил его принять участие в торжеству. Угадал его по георгиевской ленточке на лацкане пиджака, по оживленным жестам распорядителя, по торжествующему лицу устроителя многолюдного действа.

– Аркадий Петрович, вам будет предоставлено слово пятым по счету. Сначала батюшка прочитает молитву. Потом глава района. Потом от Министерства обороны. Потом ветеран. Потом вы. Сейчас осмотрим музей, – и он куда-то исчез, оставив Веронова у крыльца среди почетных гостей.

Священник был в фиолетовой ризе, шитой золотом, синеглазый, с добрым розовощеким лицом. Глава района в дорогом костюме смотрел приветливо, но подмечал, все ли видят в нем значительную властную персону. Генерал из Министерства был строг и важен. Старик-ветеран был с бесцветным изможденным лицом, выцветшими глазами, сутулый, согбенный. Избыточно навешанные на нем медали и ордена, казалось, своей тяжестью тянули его к земле. Веронов сберегал под сердцем свой замысел, боясь выдать себя неосторожным словом и взглядом.

– Прошу в музей. Короткая экскурсия по музею, – позвал всех появившийся распорядитель. – Экскурсовод Вера Спиридоновна, очень коротенько, пожалуйста!

Молодая женщина-экскурсовод, свежая, красивая, на высоких каблуках, воодушевленная, вела почетных гостей по музею, устремляя указку к экспонатам.

– Смотрите, вот такая ситуация сложилась к осени сорок первого года на фронте вокруг Москвы, – указка скользила по карте. Черные стрелы фашистских ударов теснили кольцо красной обороны, прижимая его к Кремлю.

– Вот места, где в районе Москвы действовали партизаны и отряды НКВД, – экскурсовод перешла к соседней карте, где красными кружками среди черной оккупированной территории были обозначены партизанские центры.

– Вот такими бутылками с зажигательной смесью была вооружена Зоя Космодемьянская, проникшая в деревню Петрищево, – экскурсовод, переступая, постукивала модными каблуками. Она заметно волновалась.

– Так выглядел мундир немецкого солдата сухопутных войск, которые в те дни обосновались в Петрищево, – в стеклянной витрине был выставлен грязно-зеленый мундир с нашивками и крестом.

– А это личные вещи Зои Космодемьянской, платье и кофту пожертвовала музею мама Зои и Саши Космодемьянских. Брат и сестра были награждены посмертно звездами Героев Советского Союза.

Экскурсовод перешла к большой картине, на которой изображалась казнь партизанки. Горюющие крестьяне, немецкие кавалеристы, виселица с петлей, Зоя в белой, испачканной кровью рубашке.

Веронов так внимательно слушал, так сочувственно кивал, так не отрывал глаз от скользящей указки, что экскурсовод, завороженная его вниманием, обращалась только к нему, искала его глаз, его сочувствия.

Веронов же почти не слышал ее. Думал, на какие святыни он посягал, куда нацелен его удар. На все гигантские стенающие годы войны, на все ее фронты, на все атаки, на все горящие самолеты и танки, на все перерывшие планету траншеи, на все предсмертные стоны, на все хрипы и вопли рукопашных, на все пылающие города, на все салюты, на дырявый купол Рейхстага с красным победным знаменем, на парады, на песни, на торжественные гимны, на ночные кошмары, на сверкающие ордена, на всю горькую и великую память о войне, которая как бездонный водоем со святой водой, орошала Россию, не давала ей упасть, померкнуть в унынии, питала ее неисчерпаемой энергией. Победа была могучим реактором, питавшем энергией огромную измученную страну. В этот реактор был направлен удар Веронова. Взрыв реактора выплеснет непочатую энергию, и, распадаясь, он испепелит огромные пространства русской истории.