месте молодому ученому. Заручившись рекомендацией Прокоповича к президенту Петербургской академии наук барону Корфу, в 1737 году адъюнкт отправился покорять Сибирь. С тех пор ему много где довелось побывать, однако ж и Лорка был не лыком шит: ведь Стеллер практически повторил тот путь, которым шли отряды экспедиций Беринга.

Потому подружились они крепко, несмотря на разницу в возрасте и положении. Впрочем, Стеллер был человек удивительный: чинов никаких не признавал, с камчадалами и ламутами был донельзя (по мнению некоторых) приветлив, а вот «в целях науки» мог быть спесив и занозист. В быту был непривередлив так, что бывалые мужики диву давались: ел что дают, включая сомнительные камчадальские лакомства, а коли случалось кашеварить самому (а тому искусству в нынешних условиях каждый был обучен), попросту бросал все съестное, что находил, в один котел, варил основательно и поглощал без разбору. А если к тому и водочки доводилось испить, становился разговорчив и добродушен. Впрочем, случалось ему и разойтись — и тогда начальство, мешавшее ему в научных изысканиях, вплоть до академиков санкт-петербургских, поносил он с таким смаком, что, как говаривал Савва, «любо-дорого ухи погреть».

С офицерами из штаба Беринга, впрочем, Стеллер не сошелся, несмотря на то, что и обликом своим, и манерами все же выделялся над простыми людьми, да и присвоенное Берингом звание судового врача, казалось бы, должно было оному сближению способствовать. Видимо, все-таки был для них Стеллер слишком странен, а пристрастие его к вещам несущественным — скажем, камчатским насекомым или камчадальским сказкам, — делало его в глазах многих «не от мира сего».

Лорке, однако, было чудно и интересно узнавать от причудливого немца всякие истории, а знал Стеллер столько, что и на троих бы хватило. Савва Стародубцев тоже оказался из любопытных, крепко сдружился с ученым, и теперь много свободного времени они проводили втроем. Чаще всего Стеллер с Саввой спорили, а Лорка слушал:

— Медведя олюторские коряки ловят чудно, — заводил историю Стеллер. — Найдут кривое дерево, да на него вешают приманку с петлей навроде дыбы. Медведь, завидя приманку, на дерево залезет и в петлю попадет, да так и удавится.

— Бабьи сказки! — кривился Савва. — С ружьецом или стрелами на медведя — это можно. С берлоги собаками поднять — так я сам хаживал, и непростое это дело, доложу я вам. Я-то с ружьецом, а вот мужики под Красноярском, случалось, и по старинке, на рогатину подымали. Силища тут нужна агроменная! Но поймать медведя в силок, как зайца, — это, герр, тебе турусы развели…[20]

— Ты, Савва, здешнего медведя видел? А? Отвечай! — кипятился Стеллер. — А он тут от сибирского наотличку, уж ты мне поверь. И нравом боязливей, и поменьше. А по деревьям лазать мастак!

— Ну-ну, — хмыкал Савва. — Бывалый ты человек, я посмотрю. Однако ж, я думаю, вряд ли в одиночку на своего пугливого медведя пойдешь.

— Не пойду, — ничуть не обидевшись, засмеялся Стеллер. — Сказывают, что здешние медведи, хоть и пугливы, а на одиноких путников напасть могут. Даже костер им не помеха. Казаки бают, случалось им видеть, как медведь, чтобы к костру подобраться, вначале в воду залезал, а потом в таком мокром виде на костер шел и тушил его!

— Это ты, герр, снова врешь, — качал головой Савва. — Потапыч, хоть и хитер, а все ж зверье неразумное!

— Христом Богом клянусь — от людей сведущих да не речистых слыхивал! — широко перекрестился Стеллер.

— Ну, раз так, тут должно, без колдовства ихнего языческого не обошлось. — Савва тоже перекрестился. — В здешних краях это сплошь и рядом. Шаманят, камлают то бишь и якуты, и ламуты. Иногда жуть берет — сколько раз слыхивал, что-де, шаманы-то и кровь младенческую пьют, и девиц умыкают…

— Здешние, ительменские, не таковы, — задумчиво сказал Стеллер. — Здесь, можно сказать, к шаманам мало почету. В Большерецке случалось пару раз шаманов видывать — они вместе с остальными и ясак[21] платили, и на охоту ходили. Разве что на охоту их стараются брать, — вроде как на удачу. Бабы здешние и вовсе камлают часто — много среди них лекарок да повитух.

— Эхма, темнота, — вздохнул Савва. — Там и гибнут в невежестве языческом…

— Шаманы их считаются токмо за посредника, — продолжал Стеллер. — Это все равно как вестового к ихнему идолу отправить.

— Главное — что в письме, а не кто его принес, что ли?

— Не так. Главное — это сколько людей за больного, скажем, помолиться пришло. Камчадалу далеко от селищ своих не ходят, слыхал?

— Слыхал! — кивнул Савва. — Все так говорят. Чудные люди.

— А вот потому и не ходят! — Стеллер назидательно поднял указательный палец. — Это чтоб далеко от становища не оказаться. Придет беда, случится что — сразу домой мчат. Там все вокруг больного или раненого в кружок соберутся и шаманку кликнут. Вот шаманка попрыгает кругом, идолам покричит: вот-де, сколько народу собралось, просим тебя покорно за такого-то и такого-то! Потому чем больше народу просит, тем колдовство считается вернее!

— Темнота! — махнул рукой Савва.

— А может, и есть в том зернь разумного, — задумчиво сказал Стеллер. — Взять, скажем, веру христианскую. Разве ж не тем монашество сильно, что за нас, грешных, Господа нашего о покаянии молит?!

— Типун тебе на язык, герр! — вскинулся Савва. — Это ж какое сравнение провел, нечестивец! Разве ж можно сравнить Господа нашего Иисуса Христа с поганым идолом камчадальским?

— А я и не их сравниваю, — рассеянно сказал Стеллер. — Сравниваю я то, что чужая мысль и молитва может человека в беде укрепить. Камчадальская вера, стало быть, сродственных уз требует, а христианскою молитвой можно и человека незнакомого, и далекого выручить.

— Истинно так, — важно кивнул Савва. — Камчадальское идолопоклонство суть сплошное заблуждение! Однакось церкву новую в Петропавловском остроге заложили уже, к Пасхе уж, я чаю, освятят. Покрестят скоро — и забудут свою дремучую ересь, как миленькие.

— Да я не о том, Савва, — раздраженно отмахнулся Стеллер. Он явно продолжал додумывать какую-то свою мысль, морщил лоб в мучительном усилии. — Я вот думаю, в чем же тут разность? Случается и камчадалам чудом Господним токмо людей лечить. Как-то стрелец наш в одного из них, не в меру любопытного, по осени пищаль разрядил. Осколком тому кровь отворило, фонтаном шла. Раны такие я в Данциге видывал, люди кровью истекают моментом. Так вот, сам я видел, как сели оне в круг вокруг своего истекающего кровью собрата. И, — Господом клянусь, — кровь у того течь перестала. Они, значит, рану мхом приложили, а наутро на месте том ни следа воспаления не осталось, сукровица одна. Через три дня камчадалы