Саввушка. Месиво! Месиво на глазах твоих шевелится, ручонки тянет, плачет… Одного мать на руках принесла. Десять верст по санному следу плелась за мужем своим, а девочке обе ноги оторвало. Не смог я спасти ее, не смог!

Стеллер заплакал.

— Что ты, право, герр, аки баба хныкаешь, — насупился Савва. — На войне вроде довелось бывать. Там, поди, навидаться должен!

— Так то мужики здоровые, к военному делу годные! — вскинулся Стеллер. — Дело другое!

— А штурмом города берут? Данциг когда брали — нешто одни солдаты гибли? — продолжал допытываться Савва.

Стеллер поднял голову, посмотрел сквозь стекла очков:

— Да разве ж прошлые дикости нынешние оправдывать могут?

Савва не нашелся что ответить и замолчал.

Потом Стеллер поднялся:

— Пора мне. Раненые ждут.

— Может, пособить нужно? — нерешительно спросил Лорка. Хоть и не виноватому, но ему отчего-то было стыдно.

Стеллер посветлел.

— Может, и нужно, — коротко сказал.

У избы Стеллера перед дверью на пятках сидела женщина в камчадальской одежде. Сидела и раскачивалась взад-вперед, словно поклоны била, отчего копна сальных, сбитых колтуном волос, заплетенных в невообразимое количество косичек, мерно колыхалась.

Завидев их, женщина неуклюже поднялась. Ее смуглое широкое лицо лоснилось от жира, одежда обгорела. Воняло от нее преизрядно.

— Эмемкут, Эмемкут, — повторяла она, тыча пальцем в дверь.

— Должно быть, так зовут кого-то из раненых, — вздохнул Стеллер.

Он распахнул дверь, пропуская женщину внутрь.

— Эмемкут! — Она сразу бросилась к дальней лавке.

Лорка бочком протиснулся в дверь, не зная, куда себя девать.

За эту зиму ему частенько доводилось бывать здесь, — избу «преученому адъюнкту» положили отдельную из-за огромного количества «скарба, научным целям потребного», как написал в своем ходатайстве Берингу Стеллер. Скарба и правда было немало, и с каждым днем усилиями усердного Федора и самого Стеллера его все прибавлялось.

— Ты, герр, точь-в-точь сорока, — поддевал Стеллера Савва, — что неладно лежит, то и к рукам приберешь.

— Не так! — злился Стеллер. — Такое, Савва, впору о здешних камчатских начальниках говорить, а мне обидно! Собираю я только вещи к делу своему потребные и уж никак не беру чужого без равноценного обмена!

— Так уж равноценного, — ухмылялся Савва, ему нравилось поддразнивать задиристого немца. — Видел вон, как ты у ламутов на деньгу дребедень всякую менял. Игрушек детских, свистулек нагреб. Сорока ты, герр, как есть сорока!

— Дремучий ты человек! — Стеллер понял, что его дразнят, и шутливо махнул рукой. — Книгу писать буду. Знаменитым стану на весь мир. А собираю всю эту, как ты говоришь, дребедень, чтоб в научных кругах устроить ажиотацию.

«Ажиотации» накопилось уже возов на пять, а пока все хранилось в Стеллеровой избе. Аккуратностью немец, в отличие от большинства своих соотечественников, не отличался. Углы были завалены связками шкур, с потолка свисали чучела птиц и рыб, пучки каких-то растений. Иные гости, побывав у Стеллера, выходили оттуда, истово крестясь. А Лорке было забавно и интересно захаживать, трогать диковинное костяное оружие или, скажем, рубаху из рыбьей кожи.

— Погляди, какова шкура! — Стеллер размахивал на груди рубаху. — Скроена с одного куска с рукавами вместе! Это ж какова должна быть зверюга! А старик, что сменял у меня рубаху, клялся, что рыбу ту добыл в большой реке на юге, и мясо у нее белое, как у нашего осетра!

Но сейчас Стеллеровы сокровища были безжалостно брошены в сенях, а в избу внесены широкие лавки. На одной из них, дальней, лежал мальчик. По тому, как бросилась к нему женщина, в их родстве сомневаться не приходилось. Захлебываясь слезами, она лопотала что-то на камчадальском, а мальчик с суровым видом отталкивал протянутые к нему руки.

— Ну хватит! — на неожиданно хорошем русском сказал вдруг он, исподлобья оглядывая Лорку. — Жив Эмемкут. Скоро вернусь, много есть захочу.

Одеяло сползло, и Лорка увидел, что нога мальчика в лубке. Женщина ахнула, принялась лубок отдирать, однако Стеллер поймал ее руки.

— Не сметь! — гаркнул он, и женщина опять повалилась на колени.

— Открытый перелом бедра, — поймав взгляд Лорки, пояснил Стеллер, вставая на всякий случай между пациентом и посетительницей. — У них, у камчалалов, лубки налагать не умеют. Коли человек что сломает — так и ходят без понятия, а оттого калек среди них много. Этого парня ко мне даже и не думали приводить — они пришли за той девочкой, что умерла намедни. — Стеллер погрустнел. — Пришел, упал, кость наружу торчит, а лечиться не желает! Вдвоем с Федором держали, когда лубки накладывали. Хорошо, хоть по-русски понимает.

— Лучше всех, — похвастался Эмемкут. — Летом поп пришел, крестить хотел. Учил заодно. Язык огненных людей ох какой трудный! Но Эмемкут умный!

— Вот что, Лаврентий Ксаверьевич, — потихоньку нагнувшись к Лорке, сказал Стеллер. — Ты бы мне за мальцом этим малость не присмотрел? Не то чтоб он хворый был, рана затянулась уж, да вот, боюсь, отойду куда — как есть лубки сбросит — и деру. А перелом плохой, очень плохой. Убегнет — останется хромым, дурак. Пособи уж по-христиански?

Глава 5

Три гагары

Эмемкут шел на поправку, и Стеллер, по горло занятый другими ранеными, обращал на него внимания все меньше. Митэ, мать мальчика, убедившись, что сын ее жив, больше не появлялась.

— Зачем? — пожал плечами Эмемкут на вопрос Лорки. — Митэ собак кормить надо, детей кормить надо. Ушла на зимнее становище.

— Вернется за тобой, когда выздоровеешь?

— Сам пойду.

— Один, без собак? Пешком?

— Кутка поможет.

— А кто такой Кутка?

— Кутка… ну, это Кутка. По земле, по воздуху, по морю ходит, людям иногда помогает.

— А иногда и нет?

— Иногда нет. Кутка глупый больно.

— Разве Бог может быть глупым? — Лорка, конечно, знал, что у камчадалов и ламгутов и других инородцев есть свои языческие боги, которым они поклоняются, но отчего-то не ожидал, что те могут считать своих богов глупыми.

— Кутка часто глупый, — пояснил Эмемкут. — Если Хахи, хозяйка его, не уследит, наделает всякого. Зачем вот горы сделал? Ходить трудно, охотиться трудно. Глупый.

— Зачем же вы тогда ему поклоняетесь?

— Иногда и хорошее сделать может, — ответил Эмемкут. — Людей вот сделал, всему научил. Собак. Оленей.

— Отец Илларион говорил, все в мире сделал Господь Бог наш, — сказал Лорка.

— Я и говорю — Кутка сделал, — кивнул Эмемкут.

Стеллер, возившийся в своем углу, неожиданно прислушался, затем подошел:

— Ну-ка, повтори мне про этого вашего Кутку.

В руках Стеллер держал бумагу и перо. Бумага и чернила были в этих местах страшной ценностью, и немец добывал их всеми правдами и неправдами. Лорке не раз уже приходилось выпрашивать у отца «хоть бы и с белой стороны испорченной бумаги». Все свободное время Стеллер