У Мередит в очередной раз побежали мурашки по спине. Опять задаются вопросы, на которые она так и не придумала, что можно и что стоит отвечать. А врать ей почему-то не хотелось. В своей жизни она избегала лжи там, где ее можно было избежать.

– Я… я недавно оставила работу, – неохотно сказала она. – Сейчас отдыхаю и думаю, что делать дальше. Пока не придумала, чем буду заниматься в будущем.

Людвиг не отставал.

– Но у вас наверняка уже есть какие-то идеи и замыслы? Что вы любите, чем увлекаетесь?

С грохотом упавшая из-под руки Эдмунда крохотная кофейная чашечка раскололась на несколько частей, осколки разлетелись между ножками стульев и закатились под стол…

– Эрика, прости! Я знаю, это коллекционный фарфор. Я обязательно найду в городе что-то похожее, я подберу… Какой я сегодня неуклюжий.

– Брось, ничего страшного. И вовсе это не коллекционный фарфор. Ты спутал этот сервиз с другим моим сервизом, который расписан цветками вишни. А это просто очень красивый сервиз, – сказала Эрика.

– Ну все равно. Обязательно возмещу.

– Не говори ерунды. Еще не хватало бегать по городу в поисках единственной чашки. Лучше оставь нам на память какой-нибудь яркий пейзаж, нарисуй и оставь.

– Я, конечно, постараюсь. Если успею. Думаю, у меня есть еще неделя. А потом я вернусь в Польшу.

– А вы, Мередит? Вы тоже скоро возвращаетесь в Сидней?

– Я об этом еще не думала, – призналась Мередит. – Честно говоря…

– Честно говоря, мы уже порядком устали, – заявил громко Людвиг и начал отодвигаться от стола вместе со стулом. – И вообще, утром лучше думать о дальнейших планах, нежели тогда, когда засыпаешь после вкусного жаркого.

Мередит подошла к Эрике.

– Я помогу убрать со стола? – полувопросительно сказала она.

– Еще чего не хватало, – решительно запротестовала та. – Гостям в моем доме убирать со стола – никогда!

– Просто она боится, что ты, Мередит, вслед за мной перебьешь вторую половину посуды. Вернее, то, что от нее еще осталось.

– Не наговаривай на себя, – возмутилась Эрика, – одна чашка – это еще не вся посуда в доме!

Мередит с удовольствием наблюдала за ними.

Если не считать своего смущения от чуточку нетактичных расспросов Людвига о ее любимых занятиях, она получила море удовольствия от этого дружеского обеда.

Практически незнакомые люди приняли ее как свою. Только из-за Эдмунда или из-за нее самой тоже?

Как бы то ни было, тут она получила больше тепла, чем на любом из званых ужинов и многочисленных приемов, которые она посещала с Рональдом.

Да, там было больше роскоши и блеска. Блеска – но не тепла.

При всем уважении к своей близкой и, пожалуй, единственной подруге Элинор, притом что Мередит нуждалась в ней, такого тепла в общении у них не было никогда. Что тому виной – холодность и прагматичность подруги или же то, что они никогда не задавались целью создать доверительную связь, Мередит не знала.

Она даже не представляла, как изголодалась по такому вот простому, непринужденному общению, дружескому поддразниванию.

Вернее, не так. Как можно изголодаться по тому, чего у тебя на самом деле никогда не было?

Как можно чувствовать отсутствие того, чего никогда не знал и не испытывал?

Оказывается, можно…

Мередит и Эдмунд снова поднялись по лесенке наверх, в мансарду. Усевшись на тахте, она принялась рассматривать многочисленные рисунки.

Как и рассказывал ей Эдмунд, в основном это были пейзажи. Виды площадей, набережных, ратуши, костелы и часовни, брусчатка мостовых, шпили высоких зданий – в красках и пастели, даже в восковых мелках.

Встречались и рисунки лесных пейзажей – поляны, озера среди деревьев, но их было немного.

– Я рисовал это не в Праге, – объяснил Эдмунд. – Затесались как-то в папки с рисунками.

Людей тоже было мало. В основном их силуэты – торопливые, непроработанные карандашные наброски.

Но они были очень точны. Стремительные штрихи и линии передавали движение, играли на контрастах: легкое касание карандаша, жирный четкий след грифеля…

Талант был налицо.

Мередит слабо разбиралась в этом, но…

Рисунки были убедительны. Они были выразительны, некоторые нежны, некоторые сочны и ярки, но все до единого дышали жизнью.

– Что скажешь? – спросил Эдмунд.

– Ты же знаешь, я мало что в этом понимаю…

– Я же говорил тебе. По-моему, я до сих пор не сказал никакого нового слова, не привнес ничего своего. Классическая старая школа. А востребовано и популярно сейчас не это…

– А что же?

Эдмунд пожал плечами.

– Может быть, просто еще не пришло время? – осторожно спросила Мередит. – Сколько ты этим занимаешься?

– Семь лет.

– А сколько тебе самому лет? Ты не говорил.

– Двадцать шесть. Постоянно я занимаюсь этим семь лет, пытаясь перевести на коммерческую основу.

– В каком смысле? – удивилась Мередит.

– В таком, чтобы именно мое любимое занятие, а по совместительству и профессия приносили мне доход. А не какое-то чужое дело давало заработок.

– Но ведь у тебя получается.

– Пока получается только сводить концы с концами, я же говорил. Я обеспечиваю свое существование, материалы и инструменты, поездки и перелеты в нужные мне места. Пожалуй, с небольшой натяжкой – это все. Ладно, не будем о грустном, ты права. – Эдмунд поднялся и подошел к окну, слегка раздернул шторы. – Надо работать, а там все приложится…

– Наверное, мне нужно возвращаться в отель, – неуверенно произнесла Мередит.

Эдмунд повернулся и подошел к ней.

– Зачем? – просто спросил он.

– Зачем мне возвращаться в отель? – удивилась она.

– Да. Зачем тебе уходить?

– Эдмунд…

– Просто останься.

– Ты нарочно разбил кофейную чашку тогда, за обедом? – неожиданно спросила Мередит.

– Да. Как ты поняла это?

– Ты сделал это очень вовремя. Я и подумала, что это не просто так.

– Я заметил, что ты напрягаешься… или пугаешься, когда я спрашиваю тебя о твоих занятиях, о жизни там, в Сиднее… Друзья за обедом спрашивали о том же самом. Ты явно не знала, что отвечать.

– Я не знаю, как объяснить… – Мередит не ожидала от Эдмунда подобной сообразительности и даже мудрости. А что я вообще о нем знаю? – спросила она себя.

– Не объясняй. Не надо. По крайней мере, не пытайся сделать это из-под палки. Захочешь – расскажешь сама. Мне, конечно, интересно, но не настолько, чтобы неволить тебя, заставляя говорить о том, о чем тебе неприятно говорить.