могла речами и улыбкой к себе расположить, потому удача к ней и шла. Семь дочерей вырастила, они тоже перьевщицами стали. Пришли на очередь внучки и правнучки, потом близкие и дальние родственницы, множество женщин торговало пером и сейчас еще торгует. «Но их с каждым годом все меньше, поскольку меньше стало и кукурузы», — так говорил один крестьянин, которому пришлось вступить в кооператив, и это был ни кто иной, как Гергович, поскольку он тоже знает, что гусю нужна не только вода, но и трава, и кукуруза.

Гергович внимательно слушал и наверняка не ожидал такого быстрого конца, а тем более того, что и его имя будет вплетено в повествование. Он прижмурился, вытянул губы, видимо, собираясь рассмеяться, но перед тем набрал слишком много воздуха и уже не смог его удержать, с силой выдохнул, да так, что в носу засвистело и наверное даже зачесалось, поскольку он тут же стал свой нос тереть.

— Не смейся, — предупредил его Эвин отец. — Хотя бы перед чужим человеком воздержись.

Тот как будто хотел послушаться, состроил сокрушенную гримасу, но тем временем снова глубоко вдохнул, воздух и смех просились из него наружу, и он принялся дергаться в разные стороны и сипеть, изо рта у него выходили сначала неартикулированные звуки, постепенно они формировались в сухое «х», к которому примешивался и отзвук какого-то гласного, вроде некоего неполноценного «и», но нельзя сказать, что из этого возникал слог, а если и возникал, то какой-то очень размытый. Гергович снова вдохнул, но легкие уже не приняли воздух, и последовал долгий, мучительный кашель.

Он встал со стула, обеими руками схватился за стол, ногами уперся в пол и глядел на нас, выпучив глаза, словно просил, чтобы мы не смеялись, хотя наш смех был пока лишь тихим звуковым фоном. Он ворвался в нашу мелодию, и это было поистине великолепное вступление солирующего инструмента, он прошелся в стаккато штрихами по всем тонам четвертитонового ряда, выбежал в трехчастную октаву, проделал несколько фистульных мелодических па, а мы сопровождали его веселым незатейливым портаменто. Эвин отец дернулся и выпустил из себя целую стайку удивительных звуковых эффектов, но лишь для того, чтобы побудить своего ослабевшего приятеля к еще большему усилию. Дядюшка Гергович хрипел, не в силах выбраться из какого-то неимоверно высокого тона, движением стаккато он хотел сбежать на более низкие позиции, но голос не желал его слушаться, вновь и вновь подпрыгивая до трехчастной октавы. Он сел на корточки и принялся бить кулаками по коленям, а когда и это не помогло, медленно выпрямился, принял благородную, даже угрожающую позу, мощным движением вскинул голову и с этого неимоверно высокого тона взлетел еще на квинту выше.

Эвин отец так и подпрыгивал на стуле, но теперь из него вырывался уже не смех, а сипение. Мы с Эвой прочистили горло здоровым кашлем, Эвина мать убежала прокашляться на кухню. Гергович, шатаясь, походил по комнате, потом нашел свой стул и осторожно сел. Несколько раз он с силой выдохнул. Когда ему немного полегчало, он оглядел всех нас и покивал головой: — Да уж, задали вы мне жару!

Эвин отец взял со стола бутылку и хотел долить в стаканы, но, обессилев от смеха, вынужден был поставить ее назад.

— Дядюшка, долго жить будете, — сказала Эва.

— Но однажды его кондрашка хватит, — добавил ее отец.

8

Из Брусок я возвращался почти затемно. Было к тому же и холодно, а оделся я не бог весть как. К счастью, Эва связала для Йожо свитер, и все уговаривали меня надеть его, что я под конец и сделал. В Эвин зеленый рюкзак нагрузили гостинцев для Йожо и для меня, рюкзак я повесил на велосипед, Эвина мама тем временем подложила туда завернутые в газету и бумажные пакеты пирожки, кусок сала они тоже приберегли и готовы были пожертвовать им ради Йожо, Эва добавила к свитеру еще и шарф, им я тоже сразу обмотал себе шею, положили и кусок хлеба, мол, на счастье, пару яиц упаковали в носки, которые дядя посылал для Йожо, к носкам приложили бритвенные лезвия, хотя по-моему их было у нас в доме предостаточно, ну а женщины стали нахваливать яблоки и сливы из своего сада и предлагали мне взять их хотя бы понемножку, чтобы Йожо попробовал, ну и я, конечно, тоже.

Я попробовал их еще по дороге. И пирожки попробовал, хотя не было сказано, что они и для меня, может, им показалось, будто я свою долю и так уже съел. Пирожки были вкусные, со сливовым повидлом, разумеется — домашним, хорошо, что я попробовал, поскольку те, у них на столе, были с творогом. С повидлом вкуснее. Для Йожо собрали получше — конечно, он ведь их родственник, а я всего лишь его приятель. Проводили меня очень тепло, все вышли сначала во двор, потом на улицу, и там пришлось выпить с ними еще по рюмке сливовицы. — Это на дорожку. Чтобы вы не замерзли.

Под конец все меня обнимали. А Эва еще и поцеловала. — Вы уж как-нибудь нашему Йожо помогите. Потерпите, покуда можете, да и потом ему помогайте…

Я уже хотел сесть на велосипед, но Эва вызвалась меня немного проводить.

Никто не возражал. Напротив, старшим показалось, что так оно и должно быть.

Мы зашагали рядом, я шел пешком и толкал свой велосипед. Поначалу беседа не клеилась, но потом мы разговорились. Эва спрашивала меня, как я отношусь к Йожо, привык ли я к нему и не боюсь ли, что вдруг что-нибудь случится, его станут искать, придут ко мне, и у меня будут неприятности. Я отвечал, что не боюсь, ведь Йожо ничего плохого не сделал, по крайней мере — ничего, за что его могли бы осудить. А со мной, со мной-то что может произойти? В конце концов, если бы что-то и случилось, я же студент, человек легкомысленный, завожу знакомства то с одним, то с другим. В чем меня можно упрекнуть? С учебой порядок, также я весьма активен в Чехословацком союзе молодежи, где что-то происходит — там и я, выступаю, дискутирую, на собраниях и на лекциях, везде, где нужно. И отец мой — тоже человек не маленький, вернее, до недавних пор таким был, а в нашей деревне — вообще самый большой, у него много знакомых и в районе, и в крае. Сейчас авторитет у него немного упал, но не настолько, чтобы за меня, в случае чего, он не смог бы