Фамильные Улановские глаза, у отца были такие же, и они невыцвели до глубокой старости.

Тут Алексей окончательно признал в мужике себя и пробудилсявесьма огорченный, ибо сон такой мог привидеться только к дурному. Произошлоэто уже на подъезде к Петербургу, и Алексей, помнится, тогда подумал, чтоуместнее было бы увидеть себя в блестящем мундире кавалергарда: ведь он ехал встолицу, чтобы совершать подвиги в гвардии и блистать при дворе!..

Но потом множество новых впечатлений заставило позабыть осне, а теперь видение припомнилось, потому что начало сбываться с ужасающей,неправдоподобной быстротой: Лишившись чувств в доме генерала Талызина, Алексейочнулся от дорожной тряски и долго не мог сообразить, где он и что с ним,потому что все вокруг погромыхивало и колыхалось.

Крохотный огонечек светца под потолком не мог развеятьсгустившегося вокруг мрака, и на какое-то мгновение Алексей возомнил, что всееще трясется в соседском возке, все еще в Петербург не прибыл, а стало быть,ужасные, кошмарные события в его жизни еще не свершились.

Вот и великолепно! Ввек бы им не свершаться! Правда, оннемедленно почувствовал укол сожаления, потому что с одним происшествием расставатьсянипочем не желал бы, но тут какая-то тень завозилась в углу экипажа,надвинулась на Алексея, так что слабый лучик на миг ее высветил.

Алексей увидел тяжелое лицо Дзюганова и понял, что жизнь —реальная, суровая! — вновь заключила его в свои крепкие объятия. И те колючиетернии, которые вдруг выросли на пути его жизни, никак сами собой невыкорчевались, стоят стеной по-прежнему.

— Очнулись? — прогудел Дзюганов.

— Ну вот! и ладненько. Мы уж на месте. Выходить пора.

Он распахнул дверцу кареты и вышел сам, махнув Алексею:

— Извольте следовать за мною, сударь. Тот, с трудом владеязамлевшими ногами, выбрался в сырую, черную, ветреную ночь. Слышался плескводы, бьющейся в какую-то преграду, и, когда глаза Алексея привыкли к темноте,он сообразил, что стоит на речной набережной, а вода бьется в камень.

— Где?.. — начал было Алексей. Он хотел спросить: “Где я?” —но осекся, потому что Дзюганов ткнул его в бок, приказав:

— Спускайтесь, сударь.

Да-да, приказал! Без всяких там “извольте” и “пожалуйте”,словно имел дело не с дворянином и помещиком Алексеем Улановым, а с каким-тобродяжкою, не заслуживающим не то что почтения, но и самой малой человечности.

— Куда ты меня? — невольно задохнулся Алексей, узрев, чтоДзюганов подталкивает его к мокрым ступеням, ведущим чуть не к самой Неве: лишьмалая гранитная полоска, заваленная темным, рыхлым, еще не растаявшим снегом,отделяла берег от воды.

— Испужались? — ухмыльнулся тот.

— Небось решили, сейчас Дзюганов скрутит вас, на шею каменьнавяжет и буль-буль-буль? Да на вас и камня не понадобилось бы, — хмыкнул он соткровенным презрением.

— Вдарить по башке, кулачком покрепче — и лопнет она, чтоореховая скорлупа. А потом волна невская, пособница, все смоет…

Да стойте крепче, сударь, не шатайтесь, ничего я вам несделаю. Приказ есть приказ, а велено мне всего лишь доставить вас в крепость.Там вам камеру определят — потеснее да посырее.

Ничего, еще маленько поживете. Хотя, будь моя воля… — Онвдруг приблизил лицо, показавшееся в полутьме огромным, к лицу Алексея ипрошипел, обдавая узника горклым табачным духом:

— Будь моя воля, ты б до крепости не доехал. Я б с тобой безвсякого суда разобрался, был бы тебе и судией, и палачом за то, что ты такогочеловека, как господин генерал Талызин, смерти предал.

— Ну ничего, придет срок, с тобой еще разочтутся, как загенерала, так и за императора.

— Не убивал я никакого императора. И генерала не убивал! —воскликнул Алексей, которому уже давно казалось, что земля и небо ни с того нис сего поменялись местами: Во всяком случае, его бедный разум давно ужевоспринимал происходящее именно так.

— Молчи! — пренебрежительно махнул на него Дзюганов. — Опятьзавел свою шарманку! Юродствуешь, недоумка из себя строишь? Ладно! Скоро стобой по всем статьям разберутся!

Вслед за тем Дзюганов махнул рукой куда-то в сторону и зычносвистнул. Послышался плеск весла, и совсем скоро из тьмы показалась и закачаласьу ступенек набережной малая лодчонка, в которой горбился солдат, неловкорасставивший ноги, скованные чрезмерно высокими сапогами. Было такоевпечатление, что шинелька ему длинна, потому что он, то и дело перехватывалвесла одной рукой и подбирал полы, которые падали с колен. Его лосины былисплошь испятнаны, потому что на дне лодчонки хлюпала вода.

— Ты что же, дурья башка, воду не вычерпал? — с отвращениемспросил Дзюганов.

— Или твоя лоханка протекает? Не затопнем посреди реки?

— Не извольте беспокоиться, ваше благородие! — воскликнулгребец тонким голосом.

— Не затопнем. А в случае чего мы лишний груз в водубулькнем — и вся недолга.

Неизвестно, что доставило Дзюганову большее удовольствие:что его назвали “благородием” либо готовность солдатика избавиться от лишнегогруза посреди темной, студеной Невы.

Алексей же ни малейшего удовольствия не испытал: во-первых,потому, что никакого благородства в Дзюганове не находил, напротив, был тотсущее быдло; ну а во-вторых, оттого, что под лишним грузом подразумевался онсам, собственной персоною…

Кое-как забрались в пляшущую, шаткую посудину. Алексеюприказали сидеть на носу, так что между ним и устроившимся на корме Дзюгановымнаходился гребец. К Алексею был обращен его затылок, обрамленный, по армейскоймоде того времени, туго завитыми буклями.

У нашего героя внезапно мелькнула мысль, что, окажись у негов руках какой-нибудь тяжелый предмет, он вполне мог бы навернуть гребца поголове, а когда тот сникнет в бесчувствии, выхватить из ножен его палаш,который топорщился сбоку и изрядно мешал грести.

Таким образом он оказался бы вооружен против Дзюганова, иесли в медвежьей драке в обхват тот мог бы заломать кого угодно, то вблагородной схватке Алексей справился бы с ним в два счета. Ежели только уДзюганова не спрятан под полою пистолет, который мигом сведет на нет всепреимущества внезапного нападения…

Все это глупости, подумал Алексей. Ну, расправится он ссолдатиком, прикончит Дзюганова л даже, может быть, скроет их под темнойневскою волною. А дальше что? В бега ударяться? Жить таясь, навеки лишась праваявляться пред людьми?