Ей-богу, права petit monstre [9] Нелидова (фаворитку Павлаимператрица Екатерина называла “маленькое чудовище” за ее малый рост, смуглоелицо и некрасивость): “дорогой Павлушка” когда-нибудь начисто вышибет себетаким образом мозги. А ведь теперь голова ему понадобится как никогда раньше…

Только в этот миг осознание судьбоносной новости пронзиловеликую княгиню, и она, всплеснув руками, воскликнула в один голос с мужем:

— Какое несчастье!

И каждый подумал про себя, что приставка “не” здесьсовершенно неуместна…

Поминутно стуча себе в лоб, Павел начал расспрашиватьЗубова, словно не замечая от волнения, что тот по-прежнему остаетсяколенопреклонённым, и не предлагая ему встать.

— Какое несчастье! — с этим воплем Павел кинулся в объятиявошедшего Ивана Петровича Кутайсова, ближайшего своего друга и доверенногочеловека.

Смуглявый турчонок родом из Кутаиси (отсюда и фамилия),взятый некогда в плен при осаде Бендер и вознесшийся до звания камердинера ицирюльника его императорского высочества, через плечо своего покровителяблестящими глазками таращился на согбенного князя Зубова, раскидывая своимпронырливым умишком, что бы все это означало.

И он жадно облизнул свои пухлые, красные, словно бывывернутые губы, услышав, что у императрицы был удар, что она при смерти, а еелейб-медик Роджерсон не надеется на выздоровление и просит великого князя инаследника прибыть как можно скорее, дабы застать государыню в живых.

Кутайсов чуть было сам не побежал на конюшню, чтобысамолично запрягать, однако Павел не торопился. Страшная нерешительность,которая всегда овладевала им на пороге самых важных событий его жизни,чудилось, спутала ему ноги, потому что даже по комнате он метался какими-тостранными, маленькими шажками, плакал, размазывая слезы по своему некрасивому,плоскому лицу, целовал то жену, то Кутайсова, то Зубова (дошло и до этого!),причитал: “Застану ли я ее в живых?!”, однако, когда карета была подана, неторопился садиться, а приказал подать еще кофе.

Марья Федоровна и Кутайсов, друг дружку не терпевшие, сейчаспереглядывались за спиной Павла, словно тайные любовники за спиной ревнивогомужа, досадуя на нерешительность великого князя.

Уже, мучительно разминая замлевшие коленки, отправился вПетербург, готовить курьерские подставы по пути, Николай Зубов. Уже валомповалились в Гатчину новые курьеры — от Ростопчина, Салтыкова, бог весть когоеще, вплоть до того, что даже повар Зимнего дворца и поставщик ко двору рыбытоже послали курьеров о том, что матушка Екатерина кончается и время будущемугосударю прибыть к ее одру.

Уже новость разнеслась по всей столице, и толпы народумолились во здравие любимой государыни что в соборах, что прямо на улицах.Однако Павел набрался храбрости выехать лишь к пяти вечера, после раннего обедаи очередного кофе пития.

В пути он вовсе не спешил и в Петербург прибыл около восьми.Знавший его как облупленного, Кутайсов мог бы прозакладывать все свои будущиеблага (а что они посыплются на верного наперсника будто из рога— изобилия,черномазый проныра ничуточки не сомневался) “дорогой Павлушка” изо всех силстарается, чтобы не застать “любимую маменьку” живой.

Конечно, можно было опасаться, что она вдруг придет всознание, заговорит, высказав свою давно чаемую волю по замене наследника, итогда молодой Александр, ставший уже при дворе и в народе популярным, начнетдействовать, однако курьер от Николая Салтыкова, преданного гатчинскому жителю,сообщал, что меры приняты: Александр изолирован и не сможет приблизиться ксмертному одру любящей бабушки.

Впрочем, молодой великий князь и не совался в апартаментыумирающей императрицы, движимый не столько чувством чести и сыновнейпривязанности, сколько своей обычной нерешительностью.

Право слово, вся сила характера в этой странной семье быласконцентрирована в женской ее части, вернее, в одной женщине, породившей этихнерешительных, слабохарактерных мужчин.

Что-то влажное коснулось краешка губ Алексея, и он невольновздрогнул, мгновенно вырванный из продолжительного беспамятства. Ощущение былосильное: чудилось, в уголок рта вошла маленькая горячая молния, отозвавшись всамом сокровенном уголке его тела.

Вернее, в уголках, потому что затрепетало отнюдь не толькосердце. Вся суть мужская Алексеева, доселе мирно дремлющая меж его безвольнораскинутых ног, вдруг начала оживать и наливаться силою.

Еще не вполне очнувшись, не владея ни чувствами своими, нителом, он застонал чуть громче, наслаждаясь этой не то сладкой, не тоболезненной, томительной дрожью, и приоткрыл губы, по которым в следующеемгновение словно бы огоньком провели: чей-то горячий, проворный язычок пробежалпо ним, разведывая себе путь в недра Алексеева рта, и скользнул туда, легонькоприжимаясь к его языку.

Сладкий, густой, чуточку приторный запах достиг его ноздрей,окутал, пленил, заставил их затрепетать и нервно расшириться. Мысли, начавшиебыло беспорядочно бродить в его ушибленной голове, враз вылетели вон, словноразбросанные по полу бумажные клочки, унесенные порывом сквозняка.

Думать о чем-либо связном не только не представлялось теперьвозможным, но и необходимости в том не было. Еще и в прошлый раз, проделываявсе это впервые, Алексей положился лишь на пробужденную чувственность свою — ивроде бы ни разу не ошибся на сем сладострастном пути. А сейчас он уже обладалнекоторым опытом и принялся прилежно повторять то, чему был недавно научен.

И все-таки выяснилось, что он еще незрелый новичок на сейигривой стезе, потому что дама не запрокинулась на подушки, увлекая за собоюАлексея, как она поступила в тот первый, незабываемый раз. Не прерывая поцелуя,она проворно справилась со всеми крючками и застежками, на коих держались егоштаны, высвободила то, что готово было уже прорвать плотную ткань, а потом,шурша душистыми юбками, вскочила верхом на колени Алексея.

Он громко ахнул, словно бы всем телом окунувшись в жаркуютесноту ее недр, резко рванулся вверх, потом вниз, а потом охи-ахи-вздохи ужеследовали друг за дружкою непрерывно, на два голоса, словно мужчина и женщина,наперегонки скачущие к наслаждению, соревновались также и в пылкости выражениячувств.

В этой скачке оказалось два победителя — и двое побежденных.Вскоре Алексей притих в объятиях сладко пахнущей, шелковистой дамы, ощущая наплече блаженную тяжесть ее поникшей головы.