Вот это почему-то доводило его до дрожи! Он пытался скрытьсвой необъяснимый страх от няньки, стыдясь его, и, кажется, это пороюудавалось. Но боже ж ты мой, как поджимался от ужаса живот, как подгибалиськоленки, как сохло в горле, лишь только нарисованные глаза куклы обращали нанего свой косящий взгляд (рисовальщица из няньки была никакая), а мяконькиеручонки хватались за него и влекли, влекли куда-то. Это было необъяснимо,отвратительно, ужасно, это доводило Алексея до судорог!

Вот и сейчас — судьба, не заботясь о производимомвпечатлении, забавлялась с ним, влекла невесть куда, заглядывала в лицонеживыми, равнодушными глазами…

— Не дамся! — твердо сказал Алексей, поворачиваясь к Огюстуи пытаясь в темноте поймать его взгляд. — Не дам глаза завязывать! Почем язнаю, что вы намерены со мной потом сделать?

— Ну да, к примеру, дать вам веслом по голове и отправить закомпанию с тем русским громилою рыб кормить, — устало хихикнул Огюст.

— Ну что вы говорите глупости, сударь?! Собирайся мыпоступить так, разве не могли сделать это раньше? Уверяю вас, намеренияотносительно вашей судьбы у нас и у…

— Ох, да будет вам вдаваться в словопрения! — простонал заспиной у Алексея Жан-Поль.

— Экий вы, сударь, неуступчивый! Неужто неведомо вамстаринное изречение, латинское: “Дуцум волентем фата, нолентем трахунт”? [6]

В таком разе — не взыщите! После сих невразумительных словеспозади Алексея послышалась некая возня, но не успел он обернуться поглядеть,что там происходит, как получил вроде бы не сильный, но весьма ощутимый удар позатылку, и мягким, безвольным мешком повалился в заботливо подставленные рукиОгюста.

“…Трахунт, трахунт, трахунт!” — прокричал в его головекто-то незримый: прокричал не мягким французским голосом Жан — Поля или Огюста,а почему-то ехидным баском приснопамятного господина Бесикова, — и вслед за темвсе померкло в голове Алексея. Он погрузился в беспамятство, в очередной раз заэти сутки покорившись неумолимой, неотвязной, приставучей, как банный лист,судьбе.

— Ваше высочество, князь Зубов просит принять! Рука Павланервно дернулась, и утренний кофе выплеснулся из чашки.

Жена обратила на гусара [7] свои томные, с поволокой глаза:

— Что? Платон Александрович?!

При имени фаворита матери Павел снова передернулся.

— Князь Николай, ваше высочество, — уточнил лакей, безмятежнопромокая салфеткою пролитый кофе.

Павел нервически сглотнул.

— Мы погибли… — Его шепот более напоминал тихий стон,вырвавшийся из самой глубины души.

Марья Федоровна значительно повела взглядом на гусара. Онагораздо лучше своего порывистого мужа умела держать себя при челяди, сохраняявсегда, при любых обстоятельствах высокомерное, равнодушное спокойствие.

У нее много чему следовало поучиться, однако сейчас Павлубыло не до тонких уроков светской выдержки. Визит ближайшего к трону человека,Николая Зубова, мог означать только одно: все тайные и явные слухи, ходившиевокруг намерений императрицы отлучить от престола нелюбимого сына, чтобывозвести на трон любимого внука Александра, оказались правдою.

Намерения сии, противные законам божеским и человеческим,начинают осуществляться. Ведь говорили почти в открытую, что Екатеринасобиралась опубликовать манифест, объявляющий об отстранении Павла. На это былополучено согласие графа Румянцева, великого Суворова, “постельного князя”Платона Зубова, санкт-петербургского митрополита Гавриила и самого всесильногоБезбородко.

Что предпишет гатчинскому обитателю курьер из Зимнего? Подфальшивым предлогом заманит в столицу, чтобы с заставы отвезти в крепость, вкамеру, на вечное забвение? Или все произойдет куда проще, как некогда в Ропше[8], с помощью сломанной вилки? Неужели прямо вот здесь, вот сейчас?..

Вдруг вспомнился сон, виденный нынешней ночью. Чудилось,некая невидимая и сверхъестественная сила возносила его к небу. Он часто отэтого просыпался, опять засыпал и вновь бывал разбужен повторением того жесамого сновидения.

После смерти человека возносится вверх душа его. НеужелиЗубов явился, чтобы?..

Павел поймал нетерпеливый взгляд жены. Известно, бабами, чтов курной избе, что во дворце, движет в жизни одно любопытство. Пуще страхасмерти разбирает: зачем все же объявился братец всесильного фаворита в Гатчине?

— Сколько их? — прокашлявшись, выдавил Павел — и дажепошатнулся, услышав:

— Они одни, ваше высочество. Промокнул салфеткою взмокшийлоб, перекрестился:

— Просите, коли так.

Пытаясь принять величавый вид, невольно скользнул взглядомпо столу.

Что же, что Зубов один, рано еще радоваться. Даже этамаленькая вилочка для фруктов в руках мрачного гиганта князя Николая можетсделаться смертельным, оружием. А ножи?.. Не приказать ли покуда убрать состола?

Но было уже поздно. Двери отворились, высокая фигура на мигзамерла на пороге — и вдруг с протяжным, хриплым стоном рухнула на колени:

— Государь… простите…

У Павла пресекся голос, и он какое-то время немо шевелилгубами, все еще думая, что ослышался, что Зубов сказал что-то о государыне, ане воззвал к государю. Рядом шумно, возбужденно дышала Марья Федоровна.

— Ну, что там еще? — наконец выдавил Павел.

— Удар был… — громко всхлипнул Зубов. — Кончаетсяматушка-императрица! И заплакал навзрыд, словно ребенок.

Павел сильно ударил себя по лбу — так, что великая княгиняуслышала глухой, деревянный звук и испуганно покосилась на мужа. Вообще-то онауже привыкла, что в минуты крайнего волнения муж сильно бьет себя по лбу,однако чего уж так усердствовать-то?