Когда наступает лето, они решают перестать мыть голову, потому что противоположность белого – грязь. Не знаю, начинают ли они пахнуть прокисшим молоком и мокрой собачьей шерстью. Следующим летом люди начинают умирать. Я еще нескоро открою для себя субкультуру того времени. Когда через шесть-семь лет я попадаю в эту среду, она давно расколота, заключена в тюрьму и осуждена, окружена мифами и возвышена.

Но давай подумаем, что можно было бы сделать в 91, 93, 98. Подумаем, что, если не нужно было сжигать церкви или раскапывать могилы, а вместо этого надо было обратить взор к ремеслу и традициям? Что, если блэк-металлисты проникали бы в церкви и переоборудовали их в космические корабли, радикальные радиостудии или квир-дискотеки… или, может быть, сбросили бы бомбу из блесток? Вместо этого церкви горят. Горящий крест – это могущественный крест. В том, что мы называем историей, мужчины в крестовых походах и так попадаются на каждом шагу. Вокруг метала появляются мифы, о нем говорят в прессе, и все боятся его, он становится бульварным и лишенным воображения. Он становится полем самовыражения для неуверенных мужчин, которые хотят вернуться в те времена, когда они могли быть сильными. Он становится озабоченным мейнстримными ценностями, такими как доминирование и контроль, он становится мастодонтом, тоталитарным, tour de force, демонстрацией силы, он слишком мало прислушивается к критике. И никто не спрашивает, почему все ненавидят. Ненависть становится просто выражением силы. Никто не спрашивает, почему в слове hat – ненависть – буква h произносится. Черный, как мы узнаём в школе, это вообще не цвет, а отсутствие цвета. Мы просто воспринимаем его как противоположность белого. И с этим ничего не поделаешь. Мы не умеем ненавидеть. Но я ненавижу.

Мы действительно не можем ничего сделать? Или просто воздерживаемся от действий?

Блэк-метал тоже ненавидел, в 90-х он закапывал себя глубже и глубже и открыл для себя андеграундную жизнь, в чем-то сложную и опасную, но со своим слепым, мальчишеским, мифологическим очарованием он становится все ярче и ярче, все белее и белее. Героическая драма, иерархия, гендерные различия, авторитарность, ксенофобия, тишина становятся его определяющими чертами, все, что определяло общество прежде. В средней школе в 1997 году металлисты выглядят как неонацисты, а неонацистов можно перепутать с металлистами, и никто толком не знает, с кем бороться. Единственные, у кого все в порядке с имиджем, – это яркая христианская молодежь, которая использует все свое время, чтобы молиться за всех, так как перевернутый крест и насилие нацистов равнозначны в их драматической постановке битвы между богом и адом. Этот бой объединяет их всех, нацизм, блэк-метал и «Революции Иисуса», все являются участниками вечной битвы между добром и злом, в которой индивид стоит на вершине своей веры, или своей расы, или своей мизантропии, и смотрит вниз на стадо овец, которое принимает так называемую светскую социал-демократию. Проклятый банкет сёрланнских рыцарей.

Через несколько лет неонацисты выросли, и они объединяются с посетителями молитвенных домов в арийской правой волне. Блэк-метал стал мейнстримом, и Америка проснулась. Все окончательно превращается в кашу, рыцари блэк-метала становятся обыкновенными рыцарями, переведенными из субкультуры в мейнстрим, от мизантропии и песен, подрывающих устои, к «Максу Манусу», «Сражению за тяжелую воду» и «КонТики»[40]. Мы вернулись туда, откуда начали, за пределы Арендала, к речам Арне Мюрдаля[41] и Народному движению против иммиграции. Теперь мы все южане.

– Почему сопротивление всегда только шлифует традиции? – спрашивает Тереза.

– Или приспосабливается к ним.

– Хороший вопрос, – говорю я или Венке. Ни у кого из нас, тем более у Терезы, нет хорошего ответа.

Блэк-метал с самого начала становится угольно-черной и грязной версией уже существующего общества, и гроул становится попыткой произнести длинный ряд непроизносимых, немых HHHHHHHHHHHHHHHHHHHH, собранных из бесконечного числа употреблений слова hvitt – белый. Все эти битвы – лингвистические.

Сейчас, спустя 25 лет после расцвета блэк-метала, мы видим это по-другому. Можно сказать, что ранний блэк-метал – это современные версии картин Мунка, видения норвежского страха смерти и искусства в стиле lo-fi, наш собственный негатив, который отражает только нас самих. Мое лицо в черно-белом макияже, похожем на маску смерти, которое люди до сих пор комментируют, когда я иду по своим ненавистным улицам в Гримстаде и Арендале – это современный «Крик».

Я получаю такие комментарии:

СМОЙ ЭТО

или

ТЫ НИКОГДА НЕ ВЫЙДЕШЬ ЗАМУЖ С ЭТИМ МАКИЯЖЕМ / В ЭТОЙ ОДЕЖДЕ / С ТАКИМИ ВОЛОСАМИ

или

УЛЫБНИСЬ, НЕ БУДЬ ТАКОЙ ХМУРОЙ

Парней из метал-группы, в которой я играю, и парней-панков, и парней в одежде для рейва по очереди избивают хулиганы на автовокзале Арендала. Меня они не трогают, я не угрожаю ничьей мужественности, но все равно осуждают, осыпают злобными пророчествами. Никто не спрашивает, почему я ненавижу, никто не использует это слово, они зовут меня хмурой, даже не сердитой, а хмурой, это всего шесть букв, что-то неясное и самообвиняющее, что-то бессильное, ничтожное, что-то маленькое в маленьком человеке, не относящееся к обществу, к ним, просто то, что заставляет меня саморазрушаться, что-то, что мешает мне реализовать свой потенциал как объект.

Скоро мы пойдем в концертный зал. Мы должны вновь открыть черный цвет и музыку, чтобы установить наш новый потенциал, добавить и?

Где бог?

В старшей школе я выяснила, что бог находится во рту. Он сидит между губами девушек-христианок, но не только в приглушенных словах и немых h. Его присутствие слышно в мелодиях речи. Бога можно услышать в тяжелых дифтонгах и гласных звуках южного диалекта, в медленном темпе немногословных предложений и в вибрациях голосов церковного хора, поющего гимны.

В перерывах между гимнами всегда слышен звук улыбок и жевания. Церковный хор все время жует жвачку. Ее запах – мягкий и священно-чистый, с оттенком мяты. Это трупный грим духа и дыхания, что-то синтетически белое и чистое на человеческом лице. Кусочки пластика, сорбитола и химикатов, которые они жуют, полируются до состояния жемчужин в мягких чистилищах их ртов. Жевательную резинку жуют, но не проглатывают. Она контролирует рот, не дает слишком много говорить, и в то же время она активна, чувственна, она напоминает о жизни, о желании, скрытом в пульсе, языке и зубах, как музыкальный бит – звук чего-то продолжающегося все время, звук вечности. Это, видимо, и есть бог.

Я проклинаю голос, жевательную резинку и весь человеческий рот, сидя дома, в моем сёрланнском ведьмовском жилище. Школа и христиане изо всех сил стараются контролировать его с помощью обязательного «Отче наш» и псалмов (1989–1992) и глоссолалии, запрета на ругательства