всего, что мы знаем, находится пространство или его начало. Пространство начинается там, где мы больше не осознаем свою собственную материю, где мы начинаем сомневаться в себе. Оно начинается там, где из нас исходят только голоса, менструальная кровь и хриплое дыхание, именно там, где они отделяются и как будто оглядываются на нас, поэтому мы начинаем сомневаться в том, что вся материя, содержащаяся внутри нас, есть наша собственная форма. Затем следует пот, который также исходит из нас в комнату, и мы то ли чихаем, то ли плачем, все больше и больше веществ из наших тел трансформируется из отдельных предметов в ткань мира. Мы покидаем собственную форму и становимся пространством, наполненным дыханием, кровью и голосом. Теперь мы находимся в наших собственных атмосферах, в наших собственных космосах, в больших и маленьких пространствах, в нашей собственной нематериальной материи.

Пакт

В ранней версии моего сценария девочка с «Созревания» – главная героиня. Она отправляется на машине времени из своей эпохи, 1890-х годов, в нашу. Она хочет найти Эдварда Мунка и натравить на него крыс в отместку за то, что он ее нарисовал. В начале истории говорится, что Мунк уже совершил путешествие на той же машине времени, чтобы исполнить свою мечту сыграть в популярной блэк-метал-группе.

Это действие – не моя собственная идея, а общая, она появилась в ходе разговора с Венке и Терезой перед репетицией группы. Может, поэтому мне она нравится, она как общий документ, вырванный из процесса писательства в одиночестве. Сама история и то, как мы объединяем идеи, напоминает мне о «Юбилее», панковском фильме, где королева Елизавета I переносится в анархистскую и жестокую версию Великобритании 1970-х с панк-звездами в главных ролях. Елизавета наблюдает за разрушенным королевством перед тем, как вернуться в свое время, и, возможно, в фильме скрыт намек на то, что ей следовало взять с собой Елизавету II и все Британское королевство, империю, создавшую все это империалистическое свинство современного общества.

Пока идет разговор о фильме, мне нравится мечтать о том, каким будет его конец. Я предполагаю, что девочка с «Созревания» убьет Мунка в два этапа. Сначала она снимет на видео концерт, который он проведет со своей группой, а затем будет проигрывать запись, рисуя на пленке. Она разрисует лицо Мунка мультяшными линиями, каракулями и загадочными пузырями на шее, и она будет рисовать инфантильный протест – члены, свисающие изо рта всех музыкантов группы. Наконец она закрасит весь экран черным. THE END.

Но из этой сюжетной линии ничего не выходит. Я не могу написать ничего, кроме краткого изложения разговора, и ломаю голову над сценами, где должна быть рассказана конкретная история, ведущая из пункта А в пункт В, от прошлого к настоящему, оценка А и оценка В[47]. У меня в голове слишком строгие требования к реализму, к реакции персонажа из 1890 года на перемещение на сто тридцать лет в будущее, и когда я в конце концов настраиваюсь написать эти сцены, фантазия отказывает. Я могу с точностью до мельчайших деталей описать те места, где она останавливается, и я чувствую себя одиноко. Связи и группы исчезают и сменяются писательскими правилами из Университета Новой Англии, где преподаватель прозы стоит надо мной и говорит аудитории, что мой рассказ неправдоподобен, в нем только злость, грязь и никакой связности. Вместо того, чтобы поднять руку и сказать, что и Хемингуэй, и Карвер, и, если уж на то пошло, Фостер Уоллес – это оскорбление мозга, и спросить, куда из списка литературы пропали женщины-писательницы, следующее задание я пишу как циничный плагиат рассказа Карвера, добавив в качестве декораций Норвегию, а в качестве главного героя – женщину, чтобы сделать работу как можно более достоверной. Преподаватель впечатлен, говорит, что написано словно обо мне самой, но универсальным образом, извне, проницательно. Извне, проницательно – вот что такое писательское искусство, возможно, все искусство, когда внутренние структуры и дикие фантазии приглушаются, когда не холст, не экран, не лист реферата по программному произведению, не блэк-метал-группа Эдварда Мунка закрашиваются черным, а моя собственная тлеющая ненависть к структурам, выкрашенным в белый.

Разве не поэтому появились андеграунд, авангард, трэш-фильмы, комиксы, фэнзины и блэк-метал? Разве не для того, чтобы перестать думать о последствиях и вечном сравнении с реальностью, и впустить другие структуры? Ползучие и карабкающиеся, шипящие и шумные конструкции? Там можно создать место для другого типа искусства, другого типа писательства. Или, может быть, они просто создали новые наборы правил, новые иерархии? Я в напряжении стою между пространствами, до которых не могу дотянуться, потому что не считаю себя вправе войти в них? Я должна продолжать поиски места, которое смогу назвать писательством, которое смогу назвать фильмом.

Несколько сцен все же приходят мне в голову. Сцены, где персонажи умирают и исчезают, сцены, в которых формы исчезают или растворяются: с такими у меня нет проблем. Убивать людей получается у меня лучше, чем давать им жизнь в форме художественных образов и реалистичных сцен взаимодействия. Должно быть, что-то мешает мне описывать мир, похожий на реальность. Может быть, это жажда мести, может быть, я слишком хочу мести, чтобы иметь возможность написать нечто структурированное, от начала и до конца, извне, проницательно. Может быть, ненависть – преграда на пути писательницы, как мне и говорили всю жизнь. «Ненависть – это не действие и не контекст, – рассказывает преподаватель в моей голове, – ненависть не может быть хорошей мотивацией или намерением, это слишком короткая и примитивная история, чтобы ее стоило рассказывать, она не может стать основой произведения».

Но вот короткая версия фильма, единственная версия: я просто хочу отомстить истории кино, истории литературы, истории искусства, раскрасить всю картину в черный цвет, закрасить весь экран в черный цвет, заставить Microsoft Word позволить мне писать белым на черном фоне. Я просто хочу, чтобы мне не мешали ненавидеть. THE END.

Мне не разрешают написать этот текст в Университете Новой Англии. Университет и вся здешняя индустрия искусства больше похожи на Сёрланн, чем на мои фантазии. В Сёрланне мне никогда не позволяют выйти за рамки жанров и форм, ни в домашних сочинениях, ни на уроках. Мне нельзя ненавидеть. Ненависть – единственное слово, на которое христиане и язычники в Сёрланне реагируют одинаково сильно. Ненависть принадлежит дьяволу и Второй мировой войне. Гитлер и немецкие солдаты ненавидели, и только их мы можем ненавидеть в ответ. Это единственное, с чем все согласны. Подумай только, мы никогда об этом не