действительность через тело. То же самое происходит на репетиции группы и в ругательствах: я беру слова, которые написала я сама или другие люди, часто об отрицании бога, печали и безнадежности, и делаю их реальными. Это побуждает меня сочинить красивую мелодию на слова «я ненавижу бога», но я не смею петь об этом перед парнями из группы, это звучит слишком примитивно, слишком экстатично. Лучше пусть они сами ищут тексты глубоко в своих словарях.

Старухи на вершине холма одалживают свое хрупкое существование у слов, которые они считают священными. Чистота слов и вещественные воплощения голосов соединяются. Это глубоко христианский, почти католический момент, когда вера становится реальностью посредством особого сложного, глубоко сексуального религиозного слияния. Но лишь слова, а не тело и кровь Христовы воплощаются, проходя через горло, голосовые связки и полость рта. Это вера, рассказ, который обретает реальность. Деревья, ветер и весь пейзаж изгибаются вокруг них. Под ними, на кладбище, где мы фотографируемся всей группой позже в том же году и я притворяюсь висящей на кресте, находится подземелье, километр за километром заполненное кровью.

Может быть, искусство и магия – синонимы с тех пор, как кто-то обнаружил, что звук может стать словом или что можно нарисовать какой-то объект. Когда возникли знаки или слова, появилась возможность описать окружающий мир, до сих пор не имевший обозначения. И после этого открытия недолго оставалось до осознания, что можно так же, на том же языке описать то, чего нет в мире. Можно придумывать вещи, водить нас в места, о существовании которых мы не знали или которые совсем не существовали, но появились в момент, когда говорящий, пишущий или читающий соединился с языком.

Когда эти чары используются для создания богов и мифологии, вымышленные события описываются так сложно и самодостаточно, что на практике действительно выглядят настоящими, а может быть, даже осознают свое собственное существование. Может, об этом и мечтают певчие в хоре старого молитвенного дома – делать бога реальным посредством пения, посредством своих настоящих тел, хотя, конечно, они сами сказали бы, что бог и так реален (и когда они это говорят, он воплощается для них в словах).

Ведьмы и магия в древних писаниях превратились в философскую проблему, которая конкурировала с существованием бога как на протяжении истории, так и в настоящее время. Форма самовыражения ведьмы – колдовство, но она использует тело и слова, в точности как священники и представители власти, чтобы вдохнуть в колдовство жизнь. Угроза становится реальной, потому что эти процессы похожи, и, возможно, магия на самом деле – более точное слово для описания бога, веры, слов и существования божественного начала. Может быть, страх перед этой угрозой заставляет весь класс в старшей школе креститься, когда я говорю «черт» во время общей фотосессии, и, может быть, именно из-за этой угрозы в «Молоте ведьм»[45] содержится так много страниц с рассуждениями о свойствах ведьмы. Страница за страницей повествуют о словарном запасе ведьм, их телах и ритуалах, ведьму систематически лишают человеческих и женских качеств: ее гениталии – это сухие пустыни, не способные к воспроизводству, ее голос – это разорванная связь между словами и телом. Ее тело может облачаться в соблазнительные образы животных или людей, а голос – лживая сладкая приправа, побуждающая нас пить из чаши с ядом. Когда небеса открываются и святое присутствие бога реализуется через песни и таинства истинно верующих, магические ритуалы ведьм открывают параллельную, запретную, подземную реальность, которая не должна существовать.

Язык трансцендентен как в магии, так и в религии. Но магия – лучшее слово в моем мире, когда я говорю «черт» в 1998 году. Слово похоже на микроскопический портал, связывающий два мира, через который я соединяю себя и весь класс, когда повышаю голос. Когда меня ругают и стыдят, Сёрланн вновь присваивает себе язык, неконтролируемый портал.

Но в тот момент, когда я говорю «черт», это не просто слово, это еще и голос, которого боится южное благочестие. Голос, который невозможно контролировать, нельзя даже заткнуть уши. Хотя слово заманивает дьявола в материальный мир, но зовет и соблазняет его именно голос, он материализует и воспроизводит. Голос действует, формирует, исполняет и выражает. Это голос делает язык специфичным, то есть уже не одно слово, а момент его произнесения. В форме музыки колдовство Сёрланна действует сильнее, чем бог и Иисус, вместе взятые.

Да, я была слишком молода, чтобы заниматься блэк-металом, и Венке и Терезе тоже не нашлось в нем места. Наверное, и ты не была его частью. Но теперь мы группа, а группа должна давать концерты. Концерт уже начался, мы в пути, мы выбегаем из квартиры и бежим вниз по улицам, через парки и площади. Публика не знает, что мы будем выступать, но вы услышите это, если вы заткнете уши и прислушаетесь к шуму своего мозга. Он еще не очень четкий, но похоже, что у него есть эхо. Внутри медленно возникает обратная связь, «Крик» наоборот, трупный грим у тебя в ушах.

Мы скользим по городу с длинными гудками трамвая, со скрипом плывем вперед, как медленные корабли викингов, мы исчезаем в скользкой глотке Осло. Никто не может увидеть нас, мы измазали руки и лицо беленой, розмарином и вареными сливами, и теперь мы – одно целое с тенями, духами и сетью 4G.

Трамвай в сумерках ползет к центру города. Пустые места в вагоне и небольшие участки между ними начинают темнеть, и дневной свет как будто исчезает с этих участков быстрее, чем в других местах, как будто уличные фонари не действуют на них. Это мы. Другие, обычные люди не замечают нас, они просто знают, что места, на которых мы сидим и стоим, заняты. Только мы начинаем видеть друг друга, тени друг друга.

Две тени узнают друг друга и дают пять. Случайные прохожие слышат звук, не видя руки, и пугаются.

Когда мы выходим из трамвая, в нос нам ударяет мусорная вонь, ноги словно ступают по зеркально гладкому идеологическому льду, а под лужайкой за воротами небольшого многоквартирного дома, куда мы собираемся, шипят корни. Мы их слышим, и слышим слабый грохот из помещения внутри клуба, черный звук. Окна закрыты и закрашены, а музыка играет из глубины здания, но из каждой небольшой трещины исходят частоты, бесконтурная, давящая масса, как тесто, которое поднимается внутри.

В доме, как и снаружи, уже идет концерт – он никогда не прерывается. Я уже напеваю в такт вытекающим оттуда частотам, и вскоре мы