– Нам надо было их зарядить. И так заряжало лучше Шульженко, вы уж мне поверьте.

– А вы с ней встречались?

– С Клавдией Ивановной? Встречались пару раз, беседовали, интересная женщина.

– Ну расскажите, интересно!

Видел я ее… пару раз видел. Ленинградский фронтовой джаз-бэнд. Это ж была оборона Ленинграда, зачем наврал? Все-таки не надо интервью в моем возрасте – и ситуация другая. И завертелись в голове эти пыточные мотивы: «Не голос твой услышу в тишине» ложится на частушечный бой.

– Мы с ней имели одну общую знакомую, тоже актрису, но менее известную, Нина Фардина ее звали, она тоже выступала на фронтах, тоже «Платочек» пела и «Танго о юге» – и вот через нее, через Нину-то эту, мы пару раз общались. Но это неважно, я вам про случай стал рассказывать. Правда, я его уже описывал в своих воспоминаниях.

– Нет, но вы повторите, конечно!

Вообще ни черта не держит. Интервьюер так называемый.

Она потом напишет на Сеныча донос, эта Нина Фардина. И это будет самое бессмысленное действие на свете. На него и так уже пошли войной, когда война закончилась. Что вот ей не сиделось? Спокойно могла не мараться, его бы и так убрали – но нет, поучаствовала.

Это был вопрос времени. Он все знал.

Мы сидим у него, скатерть опять залита мадерой – Ирина поджимает губы, но Ирина, надо понимать, к этому моменту уже на последней стадии нервного истощения. Она уже все понимает. Она не спит к этому моменту уже сколько? Полгода. Вообще не спит, ни с каким снотворным. Сеныч рассказывал: ходит ночью по улицам, приходит с утра. Он встает, она варит ему кофе и плачет. Я говорю: «Может, уехать?» Он улыбается своей этой улыбкой – ну как ее описать? «Ты смеешься, что ль?» – «А что вы предлагаете?» – «Знаешь, – говорит, и мне на секунду кажется, что он серьезен, – помнишь, у Лескова: “самовольно повесился”? Когда попик один пил-пил, да потом послал прошение, чтобы его как можно скорее расстреляли или в солдаты отдали, но не дождавшись… – кашляет, а я понимаю: ни черта не серьезен, опять измывается, – не дождавшись, говорю, самовольно повесился. Ничего не напоминает?» – Ни черта он не серьезен, ему плевать на меня просто. Кладет в стакан сахар и мешает энергично и аккуратно; чай вздымается воронкой вокруг ложки, доходит до края, но не выплескивается. Зачем, зачем ты так рисковал, дурак, зачем вы так рисковали, Семен Натанович, зачем вы прете на рожон, зачем вы подставляетесь? Он затягивается и смотрит на меня через дым. «Я думал, ты далеко пойдешь, а ты туповат остался». Он умеет зверски обидно сказать. Я знаю, что нужно ответить, но у меня колет нижнюю губу: тут надо холодной воды выпить, но ее нет, отпиваю мадеру, но от нее только хуже. И не могу говорить, молчу. И он молчит, смотрит на меня и все, мерзавец, понимает. Ведь все же понимаешь, чтоб тебя. Лысый, мелкий, носатый, шустрый. Как я буду жить-то без тебя. Я не могу без тебя. Такие дела. Ирина грохает чайником на кухне и проходит; я вижу ее отражение в окне: красивая. Всегда была красивая, в студии была самая красивая, когда он ее увидел. Сама невысокая, но его выше на полголовы. Ни черта я не вижу, никакого отражения – она же на кухне. Но красивая! Черт бы ее побрал. Я говорю, сил набравшись: «Можете геройствовать сколько угодно, а выход есть всегда. Предупрежден – значит вооружен. Времена вон как меняются. Подумайте об Ирине, вон она до чего доведена». – «Ирина! – он орет в кухню. – Иди-ка ты к нам. Мы соскучились».

И она приходит, щурится, негромко говорит: «Я пряники вам хотела принести», затягивается папироской. Они всегда курили. А я всегда терпеть не мог.

За окном ослепительное январское солнце, бликует – сияющие стекла книжных шкафов, стол, янтарная полировка, янтарный чай, коньяк. Коньяк не помню, если честно, но кажется, что что-то пили. Хотя могли ли там пить? «Он нарывается, вы сами понимаете. Он, считайте, сделал все своими руками. Он много власти взял, вы должны понимать, как это опасно. В масштабах страны это опасно. Вы человек грамотный». Я очень грамотный. Я вгрызаюсь зубами в наволочку.

– Вы мне все-таки можете рассказать, как он погиб?

– Его убили. МГБ. Это было дело решенное. Он был по еврейской части большой деятель, а тут уже начиналась борьба с этими… Он был основатель антифашистского комитета. Зверинец-то наш…

На сцене был выстроен зверинец. Тот же самый, мы воспроизвели его до самых мелких деталей. Там даже не было вопроса, почему мы возвращаемся к военной теме – ну, годовщина какая-то. Сначала выводили зверей, волк у нас в тот момент уже болел, это было последнее его выступление, кстати. Потом зверей незаметно уводили, и потихоньку вылезали актеры в масках, вся эта гитлеровская шобла, как тогда, бесновалась, дети в зале жались к родителям, родители… ну, кто-то недоумевал, а кто-то поддался этой волне, смеялись. Шапитмейстер наяривал частушки, клоун дурил: а что это за калоша? А это в которую Гитлер сел со своим блицкригом… Где-то гремели литавры, дробно раскатывался какой-то маршик. И тут с заднего двора въезжает в здание цирка – с черного входа то есть въезжает – разрисованный свастиками грузовик. Это был тот заезд, через который мы в скотовозах провозили лошадей и вообще всяких крупных. По широкому коридору он шустро катится прямо к арене и шустро выруливает в самый центр. Автомобиля в цирке еще не видели, а этот еще такой дикий. Он катится по кругу, подминает колесами опилки, сигналит, сигналит в такт музыке, музыка начинает подлаживаться под сигнал, и вот это уже не просто маршик, это уже вполне отчетливый «Граф Цепеллин Марш», ненавистный мотивчик становится все отчетливее, все громче, литавры все настырнее, грузовик все резвее нарезает круги и выбрасывает из окон флаги со свастикой, а вокруг орут и ревут картонные звери в картонных клетках, форте, фортиссимо, крещендо, взрыв. Взрыв, я вам говорю. Мы взорвали грузовик посреди цирка. Взлетают опилки, но кабина герметична и остается цела, горят красно-черно-белые флаги, грохот, огонь, огонь!

Самое главное было, чтобы кабина была герметична. Опять эта комната, она тоже какая-то герметичная, полки, стекла, окна в стекла, опять этот анекдотический чай, как будто я могу его протолкнуть через горло, и я говорю, выталкивая из горла слова: кабина должна быть герметична. Нам нужен хороший специалист.

Они смотрят на меня, смотрят друг на друга, оценивают, взвешивают. Потом один из них, который толстый, говорит: «А-а-а-а, так у нас же есть NN! Его можно задействовать?»

Умный морщится: «Лишние люди?» Толстый говорит раздраженно: «А как прикажешь делать иначе?»

И потом, через пару дней, появляется в том же кабинете этот хмырь, гений взрывотехники, сухонький сухарик в хорошем костюме, невозмутимый, жует губами, решает сложную задачку, думает, думает, жует губами, потом с провизорским спокойствием говорит: кабина должна быть герметичная, это наша главная цель. Пусть это будет особая взрывчатка узконаправленного действия. Установим титановую трубку под сидением стволом вверх. Или… Объемный взрыв, незаметный выходит бесцветный непахучий газ – н-н-ну, скажем, метан. Искра от зажигания… Особый искрящий элемент, ну хоть пьезокристалл… Кабина… Кабина слегка деформируется, это будет незаметно внешнему глазу… На всякий случай поставьте сетки. Но кабина, кабина – ваша задача, чтобы кабина была герметична, позаботьтесь об этом. Иначе я ни за что не ручаюсь.