В СССР о таком не слышали, конечно. Он работал с немцами.

В зале крик, но все, в общем, понимают, что взрыв запланированный, что он ровно посреди арены, не опасен, что это часть представления. Кто-то из детей начинает дуром орать, мать бегом тащит его на выход, невозмутимые капельдинерши приоткрывают ей дверь и указывают дорогу. Свет гаснет. Униформисты быстро, за тридцать секунд – мы репетировали и считали – убирают всё: маски, клетки, грузовик. Дым расслаивается в воздухе и быстро уходит, мы подвезли для этого специальные вытяжки. Марш на последних аккордах стихает, и где-то издалека слышится цокот копыт, прорезается труба – по-люш-ко-по-ле, потом вторая – по-люш-ко-ши-ро-ко-по-ле, потом громче, громче, хор: пусть же сильнее грянет песня! Это наша песня боевая!

И на арене – конный отряд красноармейцев. Кони копытами топчут пепел и опилки.

– А я знаю… Я в архив ходила. Я бумаги видела. Я знаю, как вы это все устроили. Как вас вербовали. Вы его ненавидели, что ли?

Вытягиваюсь в кресле, улыбаюсь.

– А чаю хотите еще?

Не такая уж она и шляпа, как мне показалось. Архивы открыли, вы подумайте. Думал ли дожить?

– Скажите мне, – она говорит почти умоляюще, – объясните мне. Он был ваш учитель. Он вам ничем не был опасен. Вас вербовали? Я читала протоколы, но там так много и так непонятно… Почему вы согласились? Вы же пожилой человек, что вам сейчас скрывать?

Когда пахан умер, когда его положили в Колонном зале, я сразу вывел всех своих на улицу. Вообще было холодно, но от толпы исходил как будто какой-то жар и поднимался над улицами. Густое небо висело прямо над макушками; все шли опустив головы. Мои не рыдали, ох, мои были циничные ребята, вы мне поверьте: цирковые всегда самые циничные. Это особенность профессии: когда ты по сорок раз в день себя убиваешь – в самом таком прямом смысле слова, физически, – и если не убил, считай, везенье, то ты дураком запросто можешь остаться или, там, просто не очень умным, но вот цинизма в тебе будет через край. Четыре дня ходили, даже не перемигивались, потом объявили окончательно – тогда я сказал: все на улицу. И раскидал всех по секторам: кому на Страстной, кому на Неглинную, кому еще куда. Шли и шли и пели «Вечную память», как было сказано.

Наша помощь понадобилась практически сразу же. Давить стали быстро, мои начали вытаскивать людей, выдирать их из толпы, запихивать на тумбы, в подъезды, на машины. Один из моих эквилибристов рассказывал потом: девчонка пятилетняя отбилась от матери, и совсем ее уж затоптали, он увидел какой-то ЗИС на тротуаре, недолго думая открыл дверь и закинул девчонку туда – внутри сидели два архангела, вытаращили глаза: ты что, бля, творишь, – он заорал на них матом, они замахали руками: ладно, ладно, мол, давай, только мать найди. Мать, идиотка, металась и вопила где-то поблизости, он показал ей, где дочка, она стала креститься и целовать ему руки, он еле от нее отлепился. Другой стал вылавливать в давке самых тощих и затаскивать их на высоченный парапет на Жданова. Третий… Там конной милиции было до черта, это не говоря уж о пеших, о грузовиках. Вы представляете, что с лошадью происходит в таком бардаке? Понести она, допустим, не может – ей некуда, но вот один дрессировщик мой рассказывал: вытягиваю мальчика из толпы, кругом какие-то пуговицы оторванные и калоши, мальчик задыхается – и тут боковым зрением вижу, что лошадь вздымается на дыбы и копытами в толпу, в самое месиво, кому-то по голове, по груди, кто-то падает, кровища… Швыряю мальчика на столб, он вцепляется руками-ногами – а я рывком к этой лошади, висну на поводьях, нагибаю башку ей, стараюсь рукой закрыть ей глаза, хоть один глаз… Этот дурень верховой, ну, мент-то ошалел от ужаса, сидит, не шевелится, только орет «мамочка!» – небось, первый раз. А я же вообще по хищникам, никогда с лошадьми не дела не имел, но тут какой-то инстинкт сработал. Такое рассказывал…

Потом где-то толпа стала совсем напирать, на Рождественском, и там булочная какая-то, закрытая, и люди напирают на витрину. Мои продрались вперед и выдавили стекло; людской ком ввалился в эту булочную. Ну что еще… Пирамиду выстроили и передавали на верхние этажи тех, кто весом поменьше… Беременную женщину волокли, волокли – и не смогли заволочь. На какой-то грузовик ее закинули вроде. Сколько детей там порастеряли. И как их потом искали. И кого нашли, а кого нет…

Цирк – вообще великая организация, я вам скажу. Там так запросто помирать не принято. Техника безопасности.

Молчит, смотрит в пол. Потом поднимает голову, смотрит прямо на меня, глаза мокрые, губы надуты слезами, но держится, говорит жестко:

– Не заговаривайте мне зубы. Вы грехи отмаливаете или что?

Лихая. Девяностолетнему человеку так сказать – это надо много силы иметь.

...................

Это интервью было опубликовано в 1992 году в журнале «Огонек».

– О чем я тогда вспоминал, вы спрашиваете? О том, какая мерзостная осень была тогда в Петрограде. Я тогда тоже ходил к такому же специалисту, ну, я рассказывал вам. И осень была… Ну, я не буду всерьез сравнивать петроградскую осень с парижской, это смешно.

Я получил звонок. Я совсем не понял, о чем идет речь. Сначала кто-то говорил по-французски: «Puis-je parler à monsieur Litvak?» Говорю: «Да, это я». «Attendez, s’il vous plaît, je vais vous connecter». Потом кто-то взял трубку и заговорил по-русски, и снова: «Обождите, я вас соединю». Я с момента эмиграции по телефону по-русски не говорил ни с кем… ну, или как там? С женой? Был поражен, короче говоря. И затем – женский голос, совершенно мне в первый момент не знакомый. Голос как голос. Это была Ирина. Они были в Париже. И наконец она говорит: «Я передаю трубку». – И вот его голос, этот хохот в трубке, этот пулеметный речитатив, этот кашель!

И я записываю адрес.

– Он вам сказал, что болен?

– Он болен, я надеюсь, что он действительно болен, а не просто меня обманул. Если он не болен, тогда вообще непонятно, чего я к нему пошел. Мы не виделись с какого года? Я метро не люблю и стараюсь на нем не ездить. Поперся на метро куда-то к Пер-Лашез. Я ничего такого, я просто не люблю вот этот момент, когда спускаешься. И там внутри все время муторно: зачем я под землей? Ну неестественно это человеку. Я вам говорил уже. Нет, не задыхался, не выходил раньше времени, вполне справился, просто раздражался. Доехал. Слава те господи. Пока от метро шел, не думал ничего такого. Погода была такая хорошая, самая золотая осень. Но вот когда вошел в номер отеля, вот тут меня настигло. Куда я пришел, зачем? А если он не болен вовсе? А как его выпустили? А как он доехал, если он не ходит почти? А пока в холле топтался, он из глубины комнаты крикнул что-то такое бодрое, едкое – что-то в телевизоре увидел, то ли «гол», то ли «врешь». И вот от этого окрика у меня как все перед глазами встало. Стою с портфелем и думаю: надо бежать. А Ирина мне так ласково говорит: «Может, вы на табуреточку присядете?»