– То, что читают…

– Ага, тем, кто не читает?!

– И не только…

– Ага!

– Цитировать…

– Кого?

– Кого-то…

– Учить!..

– Чему?

– Чему-нибудь…

– Да кому ж нужно, чтоб его учить?..

– Поучать…

– Здрасьте…

– О сокровенном…

– Уха-ха-ха-ха!..

– Мн-да… Но делать что-то надо.

– Надо.

– Да, это уж точно.

– Мн-да. Ну, тогда туда того, который этого… мн… читать…

– Да, нет. Читать на потом.

– А на сейчас?

– Пока спросони, пока никто не понял что-чего, да что и как – провозглашать!

– Ну – это и правильно.

– Тогда… того, которого… который провозглашать…

– Да вам же и…

– Нет. Посмотрим, как пойдёт. А то не так вдруг?! Давайте вон того и туда.

Но того туда было не надо того. Тот и сам туда, и преблагополучно.

И стал провозглашать:

– Мы – сила, когда мы все!

Порознь бессилье!

Все кто куда – гибель!

– А когда один за всех?

– Если такой один есть!

Но чаще есть все!

– Это точно!

– Только…

– Что только?!

– Есть один такой!

– И где же!

– А э вон, за всех тягает! – лапкой показывает под камень.

– И молодец!

И слушают того, который сам сюда. И в глазах тех, кто его слушал и слышал, он стал расти. А став расти в глазах, расти стал и сам. А становясь больше, становился и громче. А чем лучше слышали, тем больше слышало.

– Скидайте его скорее, пока он не стал падать в чьих-нибудь глазах. Упадёт в глазах, и сразу дадут упасть и… нам.

Провозглашёвик настолько вырос, что не сбежал с глыбы, а сошёл с неё, сделав всего один шаг.

Послали чтеца. Чтец читал-читал и тоже начал подрастать и в глазах, и так. Подрастал, под-растал… Чтобы он, потом, не раздавил глыбу, Слабачка и, главное, главных, он, по еле слышному слову, тоже сошел.

– Хватит там всяким расти, пора и мне… и нам в рост войти.

Стали, став вместе на глыбу, умнёвики поучать и, конечно, падать в глазах. А став падать в глазах, стали уменьшаться. А как уменьшились до роста много ниже себя, так сами и поспешили с глыбы упасть. Было больно.

– Да, для трибуны не очень. Нужна такая, чтобы слышали все, а расти и еще и вниз… чтобы ни-ни… ни кому…

– Никому… Ни-ни!

– И надо бы восстановиться…

– Надо бы…

А четвёртая глыба благополучно приползла к тому же холмику и положена рядом с такими же, как и она, гигантскими камнями.

Положение крыши

Слабачок возложил на себя пятый камень. Он был длиннее и ниже остальных.

«Опять в нагрузку возложат что-нибудь или кого-нибудь», – Слабачок подумал и не ошибся.

Впереди толпы оказались песнивьёвики. Они только что вернулись с большего межлесного фестиваля. Прослышав про лилипута атлета, тягающего гигантские глыбы, пришли убедиться.

Им обрадовались:

– Наконец-то развеселёвики – песнивьёвики пожаловали.

– Будет кому муравьерод потешить.

– А то всё читают-поучают!

– Провозглашают!

И их с их деревяшками-звучашками затащили, поставили и оставили.

Песнивьёвики, над всеми быть привычные, чтобы быть для всех, не стали медлить:

– Возвысили торговлю, памятники, идеалы и слово!

– А мы… мы… мы… сегодня возвысим голос!

– Я тебе возвышу!

– Молчи, дурак!

– Вчерашний кузов, пьедестал, трибуна, сцена речи (!) сегодня станут сценой звуков!

– Во надёргаемся!

– Во нажуёмся!

– Я тебе нажуюсь!

– Будем так орать, что ушки лопнут!

– Так барабанить и бренчать, что лес разбежится!

– Не томите!

– Зажигайте!

– Да не тебе. Туши балбес!

Муравьи одни кричали и прыгали, другие, опустив головки, хотели уходить. Одни из песнивьёвиков уже только начали расти в чьих-то глазах, а в других и так были огромны. А оказавшись на камне, стали расти и на камне. Другие не были большими ни в чьих глазах и не росли и на камне.

Вдруг, когда они заиграли, всё перевернулось вверх дном. Те, которые прыгали и скакали, ожидая радость звуков, перестали скакать и прыгать, кричать и улыбаться, а стали вдруг злиться и опять кричать, но недовольно от разочарования в звуках. И те, которые в их глазах были идолами звуков, теперь в их глазах уменьшались, уменьшались и превращались в карликов.

А другие, тоже из тех, для кого должны были быть звуки, но не ждали радости, подняли, неожиданно для себя, сияющие глаза. И те, которых они считали карликами, стали расти в их глазах. Поэтому рост песнивьёвиков то увеличивался, то уменьшался, из-за их изменений в глазах тех, для кого они звучали. А вместе с их ростом менялся и их цвет, и от них свет. Но их серо-черные тона сменились на многоцветья радуги. А включившийся в них свет залил собой «сцену» и ослеплял всех, кто не отрывал от них глаз.

– Ой, сплошная светомузыка!

– Почему они больше не кричат и не хрипят?!

– Почему не визжат их струны?!

– И не рвутся?

– Они поют, как те, кто больше нас?!

– Как те, кто парит!

– Безобразие!

– Здорово!

Песнивьёвики и сами не понимали, почему они не хрипят, не визжат, не грохочут, и не рвут струн. Они пели, сами удивляясь, как соловьи, как флейты и органы. Они играли, как оркестр у людей. Мышиные ворсинки их париков не поднимались, как обычно, дыбом, наподобие иголок у ежей, а подросли и теперь развевались на ветру, как водоросли в реке.

Так песнивьёвики, катаясь на Слабачке, пропели весь день то и так, чего никогда и так не пели.

Камень стал как бы притягивать тех, которые могли что-то всем показать. Выскакивали и кувыркались, и переворачивались в воздухе и, лёжа на спинке, по сто камешков перекидывали, всеми лапками. Один жонглер так даже жонглировал десятью муравьишками!

На исходе дня, когда никого уже не было на камне, на него кто-то заскочил и попытался захрипеть, но с ужасом почувствовал, что затянул какую-то нежную песню. Тут же спрыгнув с камня и, оказавшись на земле, «певец» вновь обрёл «дар» к хрипоте и с радостью заорал уже то, от чего все вокруг позатыкали уши.