– Знаменитое варенье! – сказал Гаврик и принялся залатинские буквы: «Т», «U», «V», «X», продолжая испытывать острейшее желаниесъесть хотя бы еще самую малость волшебного варенья.

– Ладно, – решительно сказал Петя, – съедим уж ровно дополовины банки, и баста.

Когда в банке осталось ровно половина, Петя в последний раззавязал банку и отнес в буфет с твердым намерением больше к ней не прикасаться.О тете он старался не думать.

– Ну, ты сыт? – спросил он Гаврика с бледной улыбкой.

– Даже чересчур, – ответил Гаврик, чувствуя во рту густуюсладость, которая уже стала переходить в кислоту.

Петю тоже стало слегка поташнивать. Блаженство началонезаметно превращаться в свою противоположность. О варенье уже не хотелосьдумать, но, как это ни странно, о нем невозможно было не думать. Оно как бымстило за себя, вызывая вместе с легкой тошнотой безумное, противоестественноежелание снова положить его в рот по полной ложке. С этим желанием невозможнобыло бороться. Петя, как лунатик, пошел в столовую, и друзья стали естьтошнотворное лакомство полными ложками, прямо из банки, потеряв уже всякоепредставление о том, что они делают. Это была ненависть, дошедшая до обожания,и обожание, дошедшее до ненависти. Челюсти сводило от сладостной кислоты. Налбу выступил пот. Варенье с трудом проходило в судорожно сжимавшееся горло. Аони его всё ели и ели, словно кашу. Они его даже не ели, а боролись с вареньем,скорее уничтожая его, как врага. Они очнулись, когда глубоко на дне банкиостался тонкий слой, который уже невозможно было достать ложками.

Только тогда Петя понял весь ужас того, что совершилось. Какпреступники, желающие поскорее скрыть следы своего преступления, мальчикипобежали на кухню и стали лихорадочно полоскать липкую банку под краном, незабывая, впрочем, по очереди из последних сил пить из банки мутную, сладкуюводу.

Когда банка была начисто вымыта и вытерта, Петя для чего-тоаккуратно поставил ее в буфет на прежнее место, как будто это могло поправитьдело. Петя утешал себя глупой надеждой, что, может быть, тетя уже забыла обабушкином варенье или, увидя чистую пустую банку, подумает, что варенье ужедавно съели. Петя сам понимал, что это по меньшей мере глупо.

Стараясь не смотреть друг на друга, Петя и Гаврик вернулиськ письменному столу и стали продолжать урок.

– Значит, так, – сказал Петя, с усилием двигая губами,которые сводило от тошноты. – Из двадцати трех мы записали двадцать буквлатинского алфавита. Впоследствии – исторически – были введены еще две буквы…

– Итого двадцать пять, – сказал Гаврик, с отвращением глотаяслюну.

– Совершенно верно. Пиши!

Но в это время вернулся Василий Петрович. В грустном, ноумиротворенном настроении – это с ним бывало всегда после кладбища – онзаглянул в комнату, где прилежно занимались мальчики, и, заметив на их лицахстранное выражение плохо скрытой гадливости, сказал:

– Что, господа, трудитесь, несмотря на воскресный день?Нелегко достается? Ничего! Корень ученья горек, зато плоды его сладки.

С этими словами он на цыпочках, чтобы не мешать мальчикамзаниматься, подошел к иконам, вынул из бокового кармана узкую бутылочкудеревянного масла, купленного в церковном магазине Афонского подворья, и сталбережно заправлять лампадку, что привык делать аккуратно каждое воскресенье.

Вскоре пришла тетя, а за нею Дуня; только Павлик задержалсяна улице. В кухне загремела самоварная труба. Из столовой донесся нежный звончайной посуды.

– Ну, я пошел, – сказал Гаврик, быстро складывая письменныепринадлежности. – Остальные буквы я как-нибудь дома допишу. Будь здоров. Доследующего воскресенья! – И он своей озабоченной, валкой походочкой пошел черезстоловую, мимо буфета, в переднюю.

– Куда же ты? – спросила тетя. – Оставайся с нами чай пить.

– Спасибо, Татьяна Ивановна, дома ждут. Мне еще надо тамкое-что поделать по хозяйству.

– А может быть, выпьешь стаканчик? С клубничным вареньем? А?

– Ой, нет, что вы! – испуганно воскликнул Гаврик и, шепнувПете в передней: – Полтинник за мной, – быстро сбежал по лестнице, от грехаподальше.

– Чего это у тебя кислое лицо? – сказала тетя, посмотрев наПетю. Такое впечатление, что ты поел несвежей колбасы. Может быть, ты болен?Покажи-ка язык.

Уныло повесив голову, мальчик показал великолепный розовыйязык.

– Ах, понимаю! – сказала тетя. – Это на тебя, наверно, такподействовала латынь. Видишь, друг мой, как нелегко быть репетитором! Ну,ничего. Сейчас в честь твоего первого урока мы откроем бабушкино варенье, и всекак рукой снимет.

С этими словами тетя подошла к буфету, а Петя лег на кроватьи со стоном накрыл голову подушкой, чтобы уже больше ничего не видеть и неслышать.

Но как раз в тот самый миг, когда тетя с удивлениемрассматривала чисто вымытую пустую банку, не понимая, почему она здесь стоит икак сюда попала, в переднюю с улицы ворвался Павлик, крича на всю квартиру:

– Файг! Файг! Слушайте, только что к нашему дому всобственной карете подъехал Файг!

Все бросились к окнам, даже Петя, отшвырнувший подушку.Действительно, у ворот стояла карета Файга.

Господин Файг был одним из самых известных граждан города.Он был так же популярен, как градоначальник Толмачев, как сумасшедший Марьяшек,как городской голова Пеликан, прославившийся тем, что украл из Городскоготеатра люстру, как редактор-издатель Ратур-Рутер, которого часто били вобщественных местах за клевету в печати, как владелец крупнейшего в городемороженого заведения Кочубей, где каждый год летом происходили массовыеотравления, наконец, как бравый старик генерал Радецкий, герой Плевны.

Файг был выкрест, богач, владелец и директор коммерческогоучилища частного учебного заведения с правами. Училище Файга было надежнымпристанищем состоятельных молодых людей, изгнанных за неспособность и дурноеповедение из остальных учебных заведений не только Одессы, но и всей Российскойимперии. За большие деньги в училище Файга всегда можно было получить аттестатзрелости. Файг был крупный благотворитель и меценат. Он любил жертвовать иделал это с большим шиком и непременно с опубликованием в газетах.