Нет, она нужна мне живой.

Но как отвратить ее от побега?

В голове мелькнуло слово «обещание», но я быстро отмел его. Память моя была забита всевозможными договорами, пактами, клятвами, обетами, обещаниями смертных – большинство из которых нарушались в первом же десятилетии. Какой смысл предлагать Аде определенные свободы за твердое обещание оставаться при мне?

Правильно, никакого.

О да, моя маленькая смертная поклянется в верности и любви, произнесет клятву своими сладкими губками – а потом нарушит ее. Смоется от меня. Бросит меня, оставит наедине с вечностью, моя порочная своенравная смертная.

Прошлое многому меня научило.

– Я могу не подпускать возраст к ее плоти и сломать ей ноги в трех местах.

Приемлемый компромисс, дающий мне достаточно времени, чтобы догнать ее, если она когда-нибудь рискнет бежать из моего королевства.

Орли покачала головой и разложила на стуле платье, которое я сделал для своей женщины, – платье, сплетенное из самых мягких волос.

– Если хошь, шоб девка возненавидела тя еще больше, то валяй, ломай ей подряд все кости.

А чего я вообще от нее хочу?

Любви?

Дыхание мое сбилось при этой мысли, паника сковала грудь, переставшую подниматься в такт вдохам Ады, лишив меня ее тепла. Из всего, чем прокляло меня мое существование, способность любить была худшей из пыток – уступающей разве что моей неспособности умереть.

Нет, я не нуждаюсь в жестоких чувствах рода человеческого, они мне не требуются. Я ведь могу брать ее любыми способами снова и снова, до тех пор, пока мы не станем настолько поглощены друг другом, что любая любовь просто померкнет в сравнении с похотью.

Кроме того…

– Я не ломал ей кости. Я просто их вывернул.

– Ты причинил ей боль.

Я напрягся. Боль мне противна, но моя женщина не оставила мне выбора. То, что людишки за Эфенскими вратами, очевидно, понизили меня в звании, переведя из богов в короли, не предвещало ничего хорошего. Значит, мне придется напомнить им, кто я на самом деле.

– Она просыпается. – Лежа так близко к ней, я чувствовал это необычайно остро: сердце забилось чуть быстрее, ушки дрогнули при звуке моего голоса, температура тела капельку поднялась. – Ты принесла нам молока с медом?

Орли приподняла бровь:

– Ты хочешь… молока?

Я одарил ее взглядом, не допускающим дальнейших замечаний, поглаживая при этом Аду большим пальцем по боку, чтобы поскорее разбудить ее. Как бы я ни завидовал этой ее смертной способности и потребности – я хотел, чтобы она проснулась.

– Благословенная способность – проспать половину вечности.

Взяв теплую чашку, протянутую мне Орли, я отослал ее за еще одной и внимательно наблюдал за тем, как пробуждается моя смертная. Как ворочается, как потягивается – у меня от этого зрелища аж мурашки по спине побежали.

Но все закончилось, едва открывшиеся синие глаза презрительно прищурились:

– Почему ты здесь?

– Не имею причин быть где-то еще, – ответил я. – Мое королевство стало ужасно скучным с тех пор, как я запретил вход вашим мертвым, а упокоить зверей – дело на пару минут.

Прикрытая мехами, она отодвинулась от меня – но не дальше, чем позволяла моя рука, обнимающая ее талию.

– Ты спал рядом со мной всю ночь?

– Сон моей оболочке почти не требуется. – Он приходит ко мне в редкие моменты спокойствия, когда меня наполняет чувство выполненного долга. В последний раз такое случалось больше двухсот лет назад, когда разум мой был утомлен до предела. – Но я наблюдал за тобой все это время, да.

Да, наблюдал, поглаживая твердую плоть, не знавшую прикосновений почти те же двести лет. Ствол подрагивал от желания излить семя в глубину ее лона. Я так давно не лежал в постели с женщиной. И все же я понимал, что ей-то сон необходим, и потому не тревожил ее.

Позволив моей смертной приподняться на локте, я протянул ей чашку:

– Теплое молоко с медом. А еще Орли принесла нам печеные яблоки, хлеб с маслом и вяленый окорок.

– Нам? – Она нерешительно взяла чашку, смочила губы – те самые, что так умело охватывали мой член. – А мне обязательно завтракать с тобой?

– Почему бы и нет? Хотя моя оболочка и не требует этого, я наслаждаюсь хорошей пищей, как любой смертный. – Я отломил кусочек хлеба и поднес к ее губам. – Ешь. Мы оба знаем, что ты голодна.

Испуганная женщина отказалась бы под каким-нибудь предлогом. Послушная женщина съела бы с благодарностью. А наивная с рычанием выбила бы хлеб из моих пальцев.

Но только не Ада.

Хотя моя маленькая смертная зарычала.

Зарычала, схватив все блюдо, шлепнув шмат ветчины на толстый ломоть хлеба, добавив печеное яблоко и начав жевать еще до того, как блюдо легло ей на колени.

Слишком горда, чтобы принять еду из моих рук.

Слишком умна, чтобы вообще отказаться от пищи.

Как-никак, побег требует сил.

Это не рассердило меня, как, казалось бы, должно было; напротив, очаровало рациональностью и здравомыслием. Скучный компаньон лишь замедляет ход времени. А моя смертная – интригующее, многообещающее существо. Как эта женщина выдерживает мой взгляд, непокорно задрав нос, если вина гложет ее кости, а стыд разъедает плоть?

Я съел кусок хлеба, постанывая от наслаждения: нежность свежего сливочного масла, обволакивающего мои десны после столь долгого перерыва, потрясла меня.

– Как умер твой муж?

Она тут же потупилась, и взгляд ее словно запутался в мехах.

– Он собирал колючий мох у Алмахской развилки. Взобрался на скалу у водопада, камень был мокрый, он соскользнул. Рыбак нашел его под водопадом, тело застряло между камнями. Говорят, он утонул, но я думаю, он умер, когда ударился о скалу. У него был раздроблен череп.

Несчастный случай, но я чувствовал вину, пропитавшую ее до мозга костей.

– Ты винишь себя в его смерти. Почему?

Она опустила голову еще ниже, и голос упал до шепота:

– Потому что я послала его туда.

Ни плоть, ни кости не безупречны. Зачем винить себя за скользкие камни, за пронизывающий ветер, за чужой неверный шаг? Но она винила – и вина ее была так велика, что ее ощутил даже я.

– Ты любила мужа?

– У меня была крыша над головой, еда в животе и собственный сад. – Она взяла еще кусок хлеба, настороженно поглядывая на меня, примечая, размышляя… строя планы. – Не было любви, но у меня было куда больше, чем у большинства. И за ремень он брался не больше десятка раз.

– И за какие же проступки он наказывал тебя болью?

Она пожала плечами.

– В