Поначалу новизна покорила меня. Палуба, кнехты, камбуз, иллюминатор, рубка, мачта — слова, читанные в книгах о путешествиях, здесь употреблялись походя и звучали для меня паролем в неизведанное. Каждый день мы проходили новые места, названия сел, перекатов, островов, иногда весьма экзотичных, перемешались у меня в голове. Мы сделали один рейс, второй, третий… И… Валерка был прав, видимо, я не был романтиком, новизна ощущений быстро прошла, а труд матроса явно противоречил десятилетнему образованию. Одна задача — драить изо дня в день палубу, иногда кое-что подкрасить да в порту подать причальный конец. Я этого хочу? Спросил я себя словами Валерки и честно ответил — нет. Но убегать с теплохода и этим показать свою слабость (так я думал тогда, будь это сегодня, я бы ушел, не задумываясь) мешало самолюбие, и я доходил навигацию до конца. Но больше о карьере речника даже не помышлял.

Но если я сам зарекся вступать на палубу судна лишь в качестве пассажира, то это не значит, что я не уважаю труд речников, еще как уважаю и завидую, как завидую всем, кто любит дело, которым занимается.

В восемь утра постучал рулевой, тот, что помог перетащить в каюту вещи, и пригласил на завтрак.

Идти не хотелось, я боялся своей неуправляемой силы, вдруг ни с того ни с сего начну избивать команду. И решил не торопиться, затянуть время, дать экипажу поесть и покинуть салон — он служил одновременно и столовой. Я почистил зубы, помылся, делая все в замедленном темпе. И план мой оправдался, в салоне застал лишь механика, маленького, толстого, со свисающими ниже подбородка усами, я с ним познакомился еще при посещении теплохода с дядей. Я поздоровался и пожелал приятного аппетита. В ответ он полным ртом промычал нечто нечленораздельное. Повариха, маленькая, сухонькая старушка, подала в раздаточное окошко тарелку с оладьями, чайник с горячим кофе и, по-доброму улыбнувшись, сказала:

— Кушайте на здоровье!

Я поблагодарил и навалился на оладьи, стараясь не смотреть на механика, боялся вызвать в себе приступ ярости или желание ударить его.

Но все обошлось. Однако после завтрака я тут же вернулся в каюту и принялся за чтение чеховских писем. Письма — увлекательная проза…

Но через некоторое время обнаружил, что смотрю в книгу, а… думаю об Ольге. Какое письмо я написал бы ей? Как бы обратился? Милая Ольга! Я попытался вспомнить, как называл Ольгу, и к стыду своему понял, что говорил ей ласковые слова лишь в постели, а в остальное время ограничивался «Ольгой». Это меня неприятно поразило. И я тут же попытался оправдать себя, мол, был всегда набегами и долго не задерживался.

На обед я тоже намеренно припоздал и, как ни странно, снова застал лишь одного механика. Ел он медленно, нехотя, словно делал неприятную работу. Ко мне, так же как и утром, не проявил ни малейшего интереса, взгляд его, когда он поднимал голову, если и натыкался на меня, не отличал от переборки, возле которой я сидел. Если тогда такое ко мне отношение меня даже обрадовало, теперь же несколько разозлило — мог бы хотя бы из вежливости о чем-нибудь спросить…

Моя злость меня напугала, и я поторопился оправдать поведение механика. Возможно, его гнетет судьба его предшественников, таинственно исчезнувших с «Можайска».

История, действительно, загадочная. Когда договаривались с капитаном, тот сразу предупредил — ни грамма спиртного, ни водки, ни пива. Насчет водки было понятно, а вот пиво — его разрешают даже водителям. Чуть позднее дядя объяснил, чем вызвано такое неприятие алкоголя:

— У них три навигации подряд бесследно исчезали механики. Первый — во время рейса. Сменился с вахты и пропал. Перед этим вроде бы справляли день рождения первого помощника капитана. Второго механика потеряли у нас в порту. Стояли на рейде, ждали, когда дадут добро встать под разгрузку. Пока ждали — расслабились, ночь побухали, а утром механика уже не было. Третий, как и первые два, тоже испарился осенью. Шли порожняком, рано утром навалился туман, по просьбе поварихи — захотелось ей грибы поискать да команду угостить — ткнулись в берег, благо ходовой был. Вместе с поварихой сошли и два моториста. Часа через три туман начал рассеиваться, и «Можайск» продолжил рейс. Но далеко не отошли, повариха пошла звать на завтрак механика, однако в каюте его не было, поднялась в рубку — нет. Тут уж и капитан забеспокоился, обыскали весь теплоход и вернулись на место стоянки. Сообщили, как положено, в пароходство. Оттуда команда — ждать. Сутки простояли, но так и не дождались. И что интересно, никто не видел, чтобы механик сходил с теплохода. Это раз и, второе, на берегу не смогли обнаружить его следы, поварихины и мотористов отпечатались четко, а его — весь берег возле «Можайска» оглядели — хоть бы хны. Так он и не появился, говорили, любил в одиночку квасить, но вроде вечером был трезвый. Вот такие пироги. Кстати, у нас в порту подобное тоже бывало. Однажды исчезла команда с бункербазы, так и не нашли. На доке за короткое время потерялись два сменщика, третий испугался и тут же уволился. А они, бедолаги, вскорости всплыли. Сами утонули или кто помог, так и не узнали. Я бы, пожалуй, не пошел работать механиком на теплоход, где исчезли три предшественника. Это какую психику надо иметь…

Тогда я не особо врубился в слова дяди, хватало собственных проблем. Но вспомнив их сейчас, я не мог не подивиться смелости сидевшего напротив меня человека.

Почему он согласился пойти на «Можайск»? Боится ли он? О чем думает? Удастся ли ему остаться в живых, нарушить эту страшную тенденцию?

Механик выпил компот, вилкой достал со дна стакана урюк, косточки выплюнул обратно, вытер усы большим и указательным пальцами и молча вышел из салона. Тут же появилась Глафира Семеновна и, собирая посуду, затараторила:

— Вы не обращайте внимание, что Афанасьевич молчит, он всегда такой. От него и жена из-за этого ушла, не могу, мол, так жить, за неделю из него слова не вытянешь. Некоторые бабы ее жалеют. С другой стороны, непьющий, спокойный, зарабатывает прилично и не обругает, потому как молчун. Живи да радуйся. Однако убежала. Разве нас, женщин, поймешь, сами не знаем, что нам надобно. По мне, пусть бы молчал, лишь бы слушал. Молчание — золото. Так чего этим золотом разбрасываться? Зато Александр Петрович у нас говорун, вы человек на судне новый, значит, собеседник для него интересный, обязательно пригласит вас вечером в рубку на Лену полюбоваться, а сам начнет разговорами донимать. Дотошный. Все ему не так, все не этак, начальство — скоты, народ — дурак. Про начальство, может, так оно и есть, а вот про народ зря, разве дураки такое бы вытерпели — и голод, и войну, и разруху, и Ельцина. Сам по себе-то Александр Петрович человек ничего, но злой и в Бога не верует, рабская, говорит, религия. Прости меня, Господи! — Глафира Семеновна перекрестилась и продолжила: — А человеку, мол, свободу надобно. Да человек-то, он только с Богом и свободен, придешь в церковь, душа прямо так и хочет на волю вырваться, такая благодать. Без Бога свободы не найти, так ему и заявила, так он меня за эти слова потом часа два на камбузе пилил. Тарахтит и тарахтит, словечко не вставишь, ему только с Афанасьевичем и разговаривать. Такой говорун, однако жена не убегает. Я бы, пожалуй, убегла или уши смолой залила, — Глафира Семеновна с улыбкой глянула на меня, — это я сейчас говорю, а попался бы такой, глядишь, и притерпелась бы. Русский человек терпеливый… но если сорвется…