В душевой было три пипка, поэтому я не повернул обратно, а разделся, вошел в душевую и… замер. Передо мной, натираясь мочалкой, стояла Марина и глядела на меня, нимало не смутившись. Не сводя глаз с ее пышных форм и даже не догадавшись прикрыть свой срам, я отступил к двери, готовый к бегству. Но голос Марины меня остановил:

— Испугался? Иди потри спину, раз пришел.

Слова «испугался» было достаточно, чтоб я остался в душевой. Несмело приблизившись, взял протянутую мочалку, почему-то левой рукой, хоть и правша… Марина повернулась спиной, нагнулась, упершись в переборку руками и выпятив мощный зад. Удивляясь своей смелости, я провел ладонью по крутому бедру и прильнул к ней…

После того, как все закончилось, она выпрямилась и, повернувшись, спросила:

— А ты не подумал, ведь я могла закричать, позвать на помощь, ударить?

— Я не знал, что вы здесь. Я думал — Колесов. У него такой же халат.

— Не знал… Видела, как ты на меня пялился. Сколько тебе, красавец, лет?

Я сказал, Марина ахнула:

— А по виду не скажешь, молодой да ранний. Ишь, отрастил на радость девкам.

Быстро ополоснувшись, я выскочил в раздевалку. Вернулся в каюту — счастливый. Я стал мужчиной! Отпали все сомнения — получится-не получится? Получилось.

На следующий день Марина сошла на берег, и больше я ее никогда не видел. Но запах ее тела еще долго помнился мне, я обонял его во сне. Да я Марину никогда и не забывал, все-таки она дала мне путевку во взрослую жизнь.

Я думал, Александр Петрович снова пригласит меня вечером в рубку, но этого не произошло, видно, он выговорился еще вчера. И я углубился в чтение чеховских писем.

К Жердяевке подошли в полной темноте, к тому же на реку наползал туман, и капитан торопил рулевых, спускающих шлюпку, ему хотелось успеть перейти на ту сторону, где начинался ходовой берег, до того, как белесая мгла заполонит все вокруг.

Несмотря на умелые, слаженные действия рулевых, к берегу мы плыли уже в плотном тумане, стелился он пока низко, прижимаясь к реке, и хорошо было видно звездное небо.

Быстро выгрузили мой скарб, я оттолкнул шлюпку, и она тотчас скрылась в тумане. И мне сразу стало не по себе. Мигом полезли в голову ужасные рассказы, слышанные в детстве, деревня ближе к природе, лешим, водяным, кикиморам, ко всему ирреальному, и каждый житель расскажет страшную историю, которая приключилась с ним или его родными. Помнил я и предупреждение Сизова. И я закружился, собирая для костра щепки, палки, нашел даже сосенку — мне казалось, с костром будет спокойнее, надежнее, хотя угроза исходила отнюдь не от диких зверей. Собрав все поблизости, я отошел подальше, туман был уже такой густой — приходилось нагибаться, иначе не видно было покрытого галечником берега и что на нем лежит. Мне повезло, я нашел ящик из-под консервов — деревянный со стружками внутри — и большое высохшее тальниковое дерево. Радостный, я потащился к пожиткам… и не нашел их. И заметался, как ежик в тумане (всегда с удовольствием смотрю этот мультик), не хватало только лошади, но ее в любую минуту могло заменить Оно… С реки раздались продолжительные гудки, это теплоход предупреждал остальные суда о своем присутствии. Гудки словно отрезвили меня, и я выбрал следующую тактику — делал несколько шагов вдоль реки, отходил от нее, осматривал все вокруг и шел дальше. Прошел в ту и в другую сторону — безрезультатно. Костер разжечь я не мог, спички остались в рюкзаке…

Уже потеряв надежду, наткнулся на вещмешок, я искал багаж возле самой реки, хотя он оказался подальше. Какой круг чертить, я не знал, но на всякий случай обвел и пожитки. После чего развел костер, экономный — набранных дров было явно маловато. Но выходить из круга я уже не решился, а присел на ящик, и тут мне зажгло ногу, и я почувствовал, именно почувствовал, испытывая ужас, нечто приближающееся. Несмотря на оцепенение, я заставил себя подняться, бросить в костер стружки и сверху тальниковое дерево. И снова опустился на ящик. Костер на мгновение как бы затух и тут же вспыхнул ярким пламенем. Теперь я представлял, каково приходилось бурсаку Хоме в церкви — я чувствовал, Оно рядом. Или начертанный круг, или «Отче наш» — единственная молитва, которую я знаю, но что-то мешало Оно приблизиться ко мне. И Оно злилось — ветра не было, но пламя костра вдруг прижималось к земле, готовое погаснуть. Я глядел под ноги, испытывая желание хоть краешком глаза увидеть находящееся рядом нечто. Но я не повторил ошибку Хомы.

Костер все же погас, но я не делал попытки снова разжечь его, я боялся пошевелиться. Холодное объятие тумана напоминало прикосновение возле подполья, от которого осталась полоска, — я по-прежнему чувствовал жжение. Вот это меня и пугало. Мне в голову пришла мысль, не разрушится ли, благодаря отметине, невидимая преграда между мной и Оно? И старался остудить, ослабить жжение, прикладывая к ноге холодную гальку.

Оно отступило, как только начало светать, я это сразу почувствовал — меня покинул ужас, все это время сковывавший тело. Я подождал, пока полностью отступит темнота, и разжег костер. Затем достал из рюкзака котелок, принес воды и повесил котелок на таган — приспособил его из недогоревшей тальничины.

Пока не спеша пил кофе с пирожками, что мне на дорогу испекла Глафира Семеновна, туман начал быстро рассеиваться, вскоре от него остались лишь бегущие по реке белесые барашки. Я сполоснул кружку, вылил остатки кипятка, взвалил на плечи скарб и, поднявшись по косогору, наткнулся на скамью. И сразу вспомнил, напротив стоял дом Поливановых, второй, если считать с края деревни. Они одни соорудили скамью не возле дома, как у всех, а через дорогу — видно всю реку, берег, а не только гору на той стороне. А вот бабка Хорошева поступила иначе, попросила сына поднять скамью повыше, и тот соорудил над завалинкой нечто напоминающее трибуну — несколько дощатых ступенек вели на площадку, где стояли удобные сиденья на две персоны. Для безопасности огородил «трибуну» перилами. Ребятня, проходя мимо восседающей бабки, приветственно махали, кричали: «Ура! Да здравствует Первое мая! Привет работникам сельского хозяйства! Повышайте удои и поголовье скота…» и прочую ерунду. Орал и я. Улыбаясь, я глянул на деревню, и улыбка тотчас сошла с лица… Подобное я уже видел в фильмах, где показывали разрушенные фашистами села. Если часть домов деревенские разобрали и увезли, то оставшиеся сожгли туристы-вандалы. Людей обуяла какая-то страсть к разрушению. Не тронули только туалеты, они возвышались по всей деревне. Это было одновременно и страшно, и смешно. Возможно, сортир — это и есть памятник человечеству.

Я обогнул деревню, спрятал пожитки в зарослях кустарника и, прихватив с собой винтовку, пошел искать место для лагеря. Его надо было подобрать на таком расстоянии от деревни, чтоб до нее не долетал запах костра, а, главное, не могли обнаружить люди Кукарева.

Мне повезло, совершенно случайно я набрел на полуземлянку в отличном состоянии, сооруженную совсем недавно. В окрестностях Жердяевки обычно белковали, имелся соболь, скорей всего, кто-то из охотников и соорудил жилье. Землянка пряталась посреди густого сосняка, и то, что я ее обнаружил, было большой удачей. Вдоль боковых стен широкие лавки, у торцевой — небольшой столик, к стене прибита полка. Печки не было, хотя отверстие для трубы имелось, тщательно прикрытое толем. Я принес в землянку рюкзаки и отправился в деревню, но сначала зашел на кладбище.