– Привет, Алина, – сказал я.

Я вклинился между пробегающими людьми и подошел к ней.

– Как долетел? – спросила она.

– Хорошо. Мы же говорили с тобой, зачем ты приехала?

– Я подумала, что тебе нужно, чтобы кто-то тебя встретил.

– Нет, ты ошиблась, мне это совершенно не нужно. И я тебе об этом говорил. Ты зря приехала, Алина.

– Нет, не зря, – сказала она. – Я увидела тебя.

– Зачем ты это делаешь?

– Макс, давай не будем говорить об этом, прошу тебя! Я приехала встретить тебя, помочь, чем смогу.

– Однажды ты мне уже помогла, – проговорил я. Голос дрожал, предательски, чертовски предательски. – Больше не надо.

– Ладно, – сказала она, и несколько раз кивнула, в ее глазах стояли слезы. – Я не буду… Я поеду… «Аэроэкспресс» через пятнадцать минут отъезжает, я как раз успею. Я думала, если ты увидишь меня, то что-то изменится. Я не знаю, зачем это сделала. Прости, Макс, прости. Все, я ухожу.

Она развернулась, махнула мне рукой и пошла в сторону платформы, где стоял огромный красный поезд. Она шла быстро, опустив голову, и сумочка почти волочилась по асфальту. Плечи Алины содрогались. Глядя ей вслед, я вытер слезу, такую же предательскую, как и голос.

* * *

Квартира встретила удушливой тишиной. Я не собирался здесь ночевать, просто нужно забрать кое-какие документы из сейфа, а потом я уеду отсюда. Я не готов пока принимать решения насчет продажи квартиры, но жить здесь абсолютно точно не смогу.

Пиликнул телефон. Пришла почта. Я открыл и прочитал письмо.

Макс, новая информация по делу: арестовали секретаршу министра. Никто толком пояснить не может, в чем ее обвиняют, но говорят, это она забрала пистолет. В здании проводят обыски, изъяли все записи с камер видеонаблюдения. Приемная просматривается отлично – наши источники сообщили, что на пленке видно, как пришел министр, открыл дверь в свой кабинет и заперся там; через двадцать минут пришла секретарша, села за стол и работала десять минут (наверное, проверяла почту), а потом встала, открыла дверь в кабинет министра, но даже шагу туда не сделала. Как она могла забрать пистолет? Да и зачем? В общем, тебе нужно получить копию пленки, потому что у нас всех тут мнение, что убийство хотят повесить на бедную девушку. Ну а кто еще мог попасть в кабинет, убить министра и испариться? Если следствие не найдет вразумительных ответов, пленку могут засекретить и уничтожить, а свидетелей обработать так, что девушка сядет. В приложении контакты лица, которое передаст тебе пленку. Ему нужно отдать пять тысяч долларов.

Да уж! Скандальный министр – скандальное убийство. Сейчас начнут всплывать подробности, и я чую, что не о профессиональной жизни пойдет речь. Объявятся любовницы, внебрачные дети, обиженные проститутки, брошенные деловые партнеры с миллиардными долгами… В общем, стандартный набор «успешного» человека.

Дело действительно странное, в нем много неизвестного. Но даже не будь я журналистом, хлеб которого – найти ложь и рассказать правду, тут видно: что-то пытаются скрыть. Причем пытаются изо всех сил. И это «что-то» настолько сильное, что следствие напустило туману в дело, объявив, что, скорее всего, замешаны потусторонние силы. Ну а иначе кто мог убить министра и исчезнуть в комнате?

А никто.

На этих пленках, могу биться об заклад, есть все, что нужно для того, чтобы поймать убийцу. Вот только делать этого категорически не хотят. Наверняка ее уже смонтировали до идеального состояния, на котором будет полноценное ночное видео с ничем: пришел министр, заперся у себя в кабинете, потом пришла секретарша, посмотрела почту, открыла кабинет, крик, и дальше экшн – вбегающие-выбегающие люди, оседающая по стене секретарша, охрана, выпихивающая людей из приемной, полиция, врачи, криминалисты, следователи и все такое. И на пленке, которую сейчас передаст мне «источник», будет эта самая идеальная запись. Идеальная настолько, что ни один программист не сможет доказать, что это монтаж. Идеальная настолько, чтобы попасть во все газеты. Но только не в World Reporter, штатным журналистом которой я являюсь. Я в эту историю не поверю никогда, и, честно говоря, не думаю, что кто-нибудь поверит. Неужели в следственном комитете настолько наивны, что думают, будто их мистерия кого-то убедит?

Хотя чем неправдоподобнее ложь, тем охотнее в нее верят.

Вот, например, я. Люди, которые видят меня впервые, никогда не воспринимают меня всерьез. Я легко могу сыграть дебила, достаточно открыть рот и сделать пустые глаза. И вот люди скользят по мне взглядом, словно я светофор для трамвая. Я могу спокойно стоять рядом с полицейскими, обсуждающими дело, и делать вид, что просто стою. Они обратят на меня внимание только тогда, когда я обнаглею и подойду вообще вплотную, подставив ухо и начав записывать в блокнот. Ну не думают люди, что этот высокий плотный блондин с голубыми глазами и приоткрытым ртом может быть деловым человеком. А еще прибавьте сюда мою одежду: как правило, это белые кроссы, широкие серые штаны, свитшот с принтом черепахи и накинутый на полголовы капюшон. Пацан пацаном. Выгляжу я намного моложе своих тридцати и никакого страха не внушаю вообще. Мои друзья говорят, что я выгляжу и веду себя так, словно хочу закурить косячок, но не могу решить, можно ли это сделать здесь или лучше куда-нибудь отойти.

Свет я не включал. Посветил фонариком до большой комнаты, которая раньше была моим кабинетом, спальней, библиотекой, местом уединения с семьей… Эта комната была для меня всем. И сейчас я не хочу ничего видеть. Мне нужна только красная плотная папка, в которой лежат документы на квартиру, банковские договоры и какие-то акции, суть которых я не понимаю, но обещал привезти и отдать отцу. На ощупь я подошел к шкафу, открыл дверцу, посветил на сейф, набрал код и открыл дверцу. Вот она, папка.

Мама убрала квартиру и сказала, что раздала все вещи. Нет также ни единой фотографии. Нет ничего, чтобы напомнило мне о том времени, когда я был счастлив. Нет ничего, кроме этого снимка, о котором она не знала, а я не сказал. Я не знаю, почему не сказал. Наверное потому, что хотел, чтобы хоть что-то осталось, но осталось немного, совсем капелька.

Снимок весил тонну. Я осторожно сдвинул фотографию, боясь даже взглянуть на нее, спасибо, что она лежала изображением вниз, и вытащил папку. В папке все безопасно – только документы, больше ничего. В сейфе остались несколько коробочек – драгоценности Марии. Надо бы позвонить ей и спросить, нужны они ей или можно ими как-нибудь распорядиться. Все-таки это достаточно дорогие вещи, наверное, их можно продать. А еще в сейфе лежит сверток, который я положил сюда четыре года назад. Обычно такие вещи хранят женщины, но Мария относилась к особому роду женщин, ее такие сентиментальности никогда не интересовали, и она отдала его мне. А я сохранил. Вот здесь сохранил, в этом самом сейфе.

Я запер сейф, положил папку в рюкзак.

Мама сказала, что в квартире нет ни единой вещи. Нет ничего, что бы могло напомнить. Но откуда она может это знать? Ниоткуда. Она не знает, как мы жили, какие вещи трогали, кто их куда поставил, а кто вечно скидывал с положенного места. Она не могла этого знать, а у меня не было духу самому все убрать. Нет духу и сейчас, поэтому свет я не включаю, а просто свечу фонариком по полу до входной двери, закрываю ее и ухожу.