Весь дом трещал, вопили кошки, на пределе возможностей, тоесть как электропила, звенела саранча, жизнерадостно ухал, как маршалЧойбалсан, Колымагин.

Листья фикуса сначала пожелтели, потом скукожились, наконец– вспыхнули! Рядом вдруг взвился малым столбиком к потолку пожар герани. Тутвдруг фикус услышал ее сигнал.

– Неужели ты и сейчас не слышишь, не слышишь, неслышишь? – отчаянно взывала герань.

– Ах, это ты! – наконец догадался фикус и окончательновозгорелся.

В двух сотнях километров от Магадана вверх по колымскойтрассе стояла уже зима. Никита Градов в очередной, третий за сегодняшнее утрораз выталкивая тачку с рудой из штольни, вдруг поразился сильному солнечномусвету. Подъем и выход на работу в полной темноте не предвещали ничего, кромеобычного мутного, пуржистого, пронизывающе холодного, сугубо тюремного колымскогодня, и вдруг на третьей ходке с верхнего уровня карьера открылись рафинадныедали «чудной планеты», густые и синие, как оберточная бумага, тени, таежнаящетина распадков, огромное небо первобытной земли. Под таким небом, еслиотвлечься от омерзительного зрелища каторжного карьера, можно было забыть очеловеческой истории, то есть почувствовать себя свободным. Никита на мгновениезадержался на горбушке холма словно для того, чтобы переменить руки, и глубоковдохнул морозного воздуха. Если меня еще посещают такие мысли, значит, ещедержусь, подумал он. С некоторых пор он стал себя наблюдать как бы со стороны,к любому проявлению своей личности и своего тела прикладывая эту формулу: «еслиеще... значит, еще...». Лагерный опыт научил его пуще всего страшиться тогомомента, когда ломается это «еще» и человек начинает стремительно превращатьсяв «фитиля». Как-то раз во время санитарного дня на общей помывке он поймал вмутном стекле в коридорчике помывочного барака отражение юношеской фигуры совпалым животом, прямыми угловатыми плечами, выпирающими костями узкого таза илишь с некоторым опозданием понял, что это он сам и есть, столь страннопомолодевший. Сорокаоднолетний бывший комкор выглядел двадцатилетним солдатом,из-под кожи исчезли малейшие воспоминания о «социалистических наполнениях»,полностью выявилась славно задуманная при рождении фигура. Зрелище это отнюдьего не обрадовало, но испугало. Он уже знал, что эта неожиданная молодостьпроглядывает только из мрака грязных стекол, что она хрупка, как промороженнаянасквозь сухая ветка, что вечный изнуряющий голод и непроходящая усталость вкакой-то момент приведут к слому и быстрому скату на самое дно, где иосуществится излюбленное напутствие чекистских следователей: «Сотрешься влагерную пыль!» Поэтому и наблюдал за собой, каждый раз примеряя зековскуюформулу «если – еще – значит – еще». Если еще иной раз посещали его на нарахэротические сны, видения ласкающей Вероники и он просыпался в разгар волшебногонапряга и извержения, значит, еще жив. Если хватало воли утром выскочить избарака, сбросить телогрейку, растереться снегом, значит, еще жив. Если послесмены возле печурки вместо того, чтобы бухнуться и отключиться, влезал в спордосужих философов о полном кризисе позитивизма, значит, еще и на самом деле жив,и значит, все это нужно настойчиво делать: грезить о Веронике, даже простомастурбировать, дрочить, обтираться снегом, растягиваться, даже делать стойкуна руках, отстаивать наследственную градовскую позитивистскую философию.Нередко, однако, посещала его и конечная, как он ее называл, мысль: зачемтянуть, выхода отсюда нет, перестать наконец вертухаться, молодости твоейсовсем ненадолго осталось. Это уже подступало доходяжничество. Он в ужасевстряхивался, начинал дышать, раздувая живот, зажимая то одну ноздрю, тодругую, пропуская по незримым канальчикам тела струйку космической энергии поиндийской буддистской системе. Этому дыханию его научил сосед по нарам,учитель-харьковчанин, как раз и схлопотавший свою десятку за приверженность к«идеалистическим учениям Востока и попытку дезориентировать советскуюмолодежь». Никита был уверен, что система помогает, и, конечно, говорил себе:«Если еще дышу пранаямой, значит, еще жив».

В этих попытках самосохранения Никита почему-топреисполнился странной сухости по отношению к семье. Он старался отгонять отсебя тепло серебряноборского дома, лица родителей, сестры, детей, няньки...Даже во сне пытался эту память о невозвратном тепле отгонять, и это удавалось,Серебряный Бор исчезал, лишь прыгала взад-вперед какая-то толстая мужиковатаябелка.

Он знал, вернее, почти знал, что жена арестована. В одном изписем, дошедших до него года два назад уже сюда, в колымский лагерь, Мэринаписала: «Веронике пришлось нас неожиданно оставить, испариться в неизвестномнаправлении. Бабочка и Веруля с нами, они здоровы». Разумеется, это былосообщение об аресте, но он, вместо того чтобы полностью о сознать ужаспребывания его нежной девочки в чекистской преисподней, вот в таком хотя быбараке, в карьере, за тачкой, тщательно эти мысли отодвигал, зато допускалдругие, почти абсурдные: а может быть, просто мужичок какой-нибудь подвернулся,может быть, какой-нибудь артист ее увез или летчик-полярник... Ревность тогдамощно встряхивала его, и он не без удовлетворения замечал: «Ну, если ещеревную, значит, еще держусь».

В бараке знали, что идет война, но не представляли еехарактера и размаха. В начале, когда первые слухи только просочились, Никитукак военного специалиста нередко спрашивали, скоро ли падет Берлин. Он разводилруками: если за эти годы, что я был в узилище, не удалось добиться какого-токардинального подъема военной технологии, о взятии Берлина не может быть иречи. Линия фронта, скорее всего, проходит где-то в середине Польши, и КраснойАрмии стоит немалых трудов ее держать. Война между Германией и СССР можеттянуться неопределенное время в зависимости от отношений со странами Антанты.Скорее всего, Сталин и Гитлер завершат все это дело перемирием, долгимипереговорами, а потом, возможно, хоть это и парадоксально звучит, товарищи,договором о сотрудничестве. В спецконтингенте особо опасных государственныхпреступников, к которому принадлежал Никита уже два года после того, как егоэтапировали на Колыму из внутренней тюрьмы, изоляция от внешнего мира былаодной из главных прерогатив. Сюда, в небольшую замкнутую систему, глухоизвестную под наводящим ужас именем Зеленлаг, даже новенькие зеки не поступали,поэтому здесь ничего не знали ни о том, что договор между Гитлером и Сталинымбыл заключен еще в 1939 году, что новые союзники немедленно поделили Польшу,что началась война на Западе и рухнула Франция, и наконец только из каких-тообрывочных реплик охраны стало ясно, что идет война на западных границах.