Почти в беспамятстве он схватил, стал ломать и засовывать врот куски шоколада с обрывками обертки, одновременно влезая ложкой в масло, заедая,стало быть, шоколад маслом. Потом он рвал зубами твердую и неслыханно,умопомрачительно вкусную колбасу, обламывал и запихивал в рот куски сыра, халы,возвращаясь к шоколаду, к маслу, пока все уже окончательно не смешалось у негово рту в сладко-соленую, жирно-сырную массу еды, толчками идущую попотрясенному пищеводу вниз к ошеломленному, истекающему соком и мелкимигастритными кровотечениями желудку. Очень скоро он уничтожил все, кромеконсервов. Он хотел было уже взяться за консервный нож и продолжить пир, но наэто не было сил: дурман сверхъестественной сытости овладел им. Самолет бухалсяв воздушные ямы, а бывший комкоp Никита Градов рушился в провалы сознания, лишьизредка выплывая в дребезжащую металлом, ревущую тремя моторами сферу. В эти моментыон пытался спрятать в свой сидор банки с тушенкой, шпроты, компот, талдычилсебе под нос: «Там не дадут, там больше не будет», развязывал тесемочки, слабокопошился, матерился, стонал, боролся с тошнотой, пока окончательно невырубился из всей полетной ситуации.

Летчик, вышедший на него посмотреть, вернулся в кабину сшуткой: «Четвертый движок у нас появился, храпит пассажир, что твой „юнкерс“.Экипажу не сказали, кого им предстоит перевезти с Колымы на „материк“, нолетчики, конечно, догадывались, что важную личность, то ли врага, то ли героя,но, скорее всего, все-таки гада. Если по внешнему виду судить, то, конечно, ужфашиста везем на суд народов. Не хотелось бы такого во сне увидеть; наяву ещеничего, но во сне не надо.

За час до приземления Никита проснулся от жесточайших болейв желудке. Казалось, кто-то комком колючей проволоки рвет ему внутренности. Онпопытался встать и рухнул с мешков на дюралевый пол, с воем покатился в хвостсамолета. Изо рта хлестнули струи желудочного сока, перемешанного с кровью инепереваренными деликатесами.

На военной базе возле Николаевска-на-Амуре его вытащили изсамолета в бессознательном состоянии.

– Ну и дела, – скребли себе затылки летчики, – аговорят, от жратвы еще никто не умер...

– Идиоты! – сказал им военврач. – Разве можноголодающему давать столько еды, если не хочешь его убить?

– А мы-то что, – возразили летчики. – Нам сказали,мы сделали, – и пошли расстроенные по домам: они уже успели проникнутьсясимпатией к своему жутковатому грузу.

Все-таки он не умер, а, напротив, за неделю в военномгоспитале на куриных бульонах и рисовой каше, на уколах глюкозы с витаминамиполностью пришел в себя и окреп.

Он лежал в отдельном боксе на чистых простынях. За окном наобледенелых ветках елей под дурным ноябрьским ветром раскачивались вороны. Длячего они так со мной возятся, гадал он. Может быть, готовится какой-нибудьпропагандистский процесс военных вредителей, чтобы оправдать поражения нафронте? Приговаривать к расстрелу надо все-таки не лагерного доходягу, а здоровогоцветущего врага, это логично.

Каждое утро санитар приносил ему «Известия» и «Краснуюзвезду». Иногда ему казалось, что кто-то аккуратно следит за тем, чтобы он былв курсе событий. Превосходно умея читать газеты с их набором околичностей,недоговорок, двусмысленных словесных штампов, Никита без труда понял, чтоположение на фронте отчаянное, что не сегодня-завтра может произойти катастрофаи падет Москва. Впервые его стала задевать военная диспозиция. Он попросилкарандаш и стал делать на полях газеты кое-какие тактические выкладки. Усилиясоветского командования были похожи на тришкин кафтан. Мысль о входе Гитлера вМоскву вдруг показалась ему невыносимой.

Странным образом почти не вспоминался ему Зеленлаг, и толькоиногда в кошмарной дребедени сна, в которой собрались, казалось, все страхи егожизни, включая и кронштадтских матросиков, возникало монотонное движение тачки,бесконечно знакомая тропа, спуск в карьер, повторение, повторение, повторение,будто в жизни и смысла-то нет никакого, кроме повторения, будто он жил ужемиллион жизней и в каждой из них вот так же тяжело поворачивалось колесо тачки.

Вдруг он заметил, что взгляд его следует за изгибами спинызатянутой в белый халатик медсестры Таси. Однажды она будто почувствовала это иглянула внимательным глазом через плечо. В этот момент его вдруг протряслонеукротимое желание и без всяких уже «если – я – еще – значит – я – еще», апросто лишь жажда немедленных и самых активных действий, вот именно: сорвать снее все, поднять ей ноги, раздвинуть рукой ее лепестки, войти, протрястись,исторгнуть... Тася после этого обмена взглядами стала приходить в бокс спомощницей.

Майор медицинской службы Гуревич ежедневно после осмотрасадился на краешек постели и заводил философские разговоры, называя его НикитойБорисовичем.

– Вот иногда странные мысли посещают, Никита Борисович. Вызнаете, я убежденный материалист, но, если мы призываем человека ксамопожертвованию, разве это не отголоски идеализма?

– Что мне предстоит, Михаил Яковлевич? – спрашивал егоНикита.

Майор пожимал плечами:

– Сие не в нашей компетенции...

Вдруг однажды он пришел утром очень озабоченный, быстропроверил температуру, кровяное давление, прочитал свежие анализы и сказал:

– Поздравляю, Никита Борисович, вы в прекрасной форме, исегодня, а именно вот прямо сейчас, мы с вами прощаемся.

В коридоре за стеклянной дверью уже маячила командирскаяфуражка. «Ну, вот и все, – подумал Никита. – Моя история завершается.Мучить себя больше не дам, подпишу все и на процессе скажу все, что требуется.Наше сопротивление для них ничего не стоит, ровным счетом ничего».

Прямо поверх больничной пижамы на него набросили тот жесамый самолетный тулуп, посадили в «эмку». Стекла у нее были не завешены, и онсмог рассмотреть небольшой поселок и окружающие сопки. Тайга здесь была не четаколымской, огромные ели и лиственницы мифической ратью уходили в поднебесье, втуман.

Поездка длилась недолго, минут через пятнадцать ониподъехали к маленькому коттеджу, который, если бы не подмокшая штукатуркапротивного розового цвета, мог показаться предметом альпийской идиллии. Внутрибыло сильно натоплено, царил гостиничный уют с ковровыми дорожками, плюшевымизанавесками, неизменным «Буреломом» на стене, здоровенным радиоприемником.Сопровождавший лейтенант щелкнул каблуками, взял под козырек и удалился.Открылась дверь в соседнюю комнату, и на ее пороге появилась не кто иная, какмедсестра Тася. На этот раз она была не в белом халате, а в шелковой кофточке,очень привлекательно облегавшей ее плечи и грудь.